Форум самогонщиков Сайт Барахолка Магазин Помощь солдатам

Читальный зал

Форум самогонщиков Общая информация
1 2 3 4 4
Ямбукай Профессор Нижний Новгород 2.5K 1.6K
Отв.60  27 Янв. 17, 10:05
Досточтимые паны винокуры, есть у меня товарищ по охоте (а значит и по жизни) - надо сказать интересная у нас кумпания, творческая, много по настоящему интересных личностей в ней, художники, спортсмены, есть даже капитан дальнего плавания, и не просто какой-то линейный мореход, а самый что ни на есть авантюрист полярник, избороздивший шар и продолжающий это делать исключительно на "нестандартах" от Сомали до Северных Широт и мыслимых и не мыслимых мест нашей планеты, к тому же увлекающийся художественным фото, автор многочисленных фотовыставок в разных городах...(представляете какие у нас костры по вечерам!) - так вот, сам он (товарищ мой) признанный скульптор, чьи работы украшают многие точки нашей планеты *включая и мою квартиру) ))), член Союза художников России, председатель секции скульпторов Нижегородской организации Союза художников России, лауреат Премии Нижнего Новгорода, участник многих международных скульптурных фестивалей и симпозиумов, чьи работы установлены в Москве, Австрии, Греции, Казахстане, Китае... А у него был однокашник, которому один их из друзей посвятил такую эпитафию:
"Лежит здесь Павлов Михаил,
Он многих женщин грудь доил,
Затем он обратился к Богу,
надои снизив понемногу,
И так, сведя их до нуля...
Какой разнообразный, бля!"

Так вот собственно я к чему... Товарищ мой, недавно прислал мне рассказ, рукопись этого Михаила, своего студенческого друга, который я прочел с большим удовольствием и которым хотел бы поделиться с вами. Думаю, многим он понравится, тем более рассказ этот, многоуважаемые коллеги, о нашем с вами увлечении... ИтакЪ:

                                      "ТРАВИНОЧКА"  

                                                     Выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный.
                                                                                    Евангелие от Луки, 5:8
1

Была у нас в Кутырках самогонщица Бабманя.
Царствие ей Небесное, хорошая самогонщица была!

Скрытый текстВ первый раз наведался я к ней, когда родители услали меня в мамину деревню на каникулы. Между седьмым и восьмым классом. Помню, помялся на крыльце, нервно сжимая в кулаке рубль, постучался. С крыльца, конечно, не спустила, но ответствовала достойно. Я всё боялся, что маме передаст. Не передала.
Было ей тогда за пятьдесят. Худая, низенькая, шустрая, как лесной ручеёк. Жила одна и замкнуто – у себя принимала неохотно и по гостям не разгуливала. И замуж не ходила. И детей Бог не́ дал. Всё лётала, как юница. Всё молчком, всё с улыбочкой куда-то внутрь себя. Глаза светло-серые, невзрачные, как речной песок, а в глубине печаль о́мутная – стоит, леденеет.
Была она из травниц в каком-то там поколении. Мать её лечила по окрестным де-ревням лучше всякого фельдшера. И мужики фронтовые, особенно вернувшиеся домой прямо с госпитальных постелей, рубили ей в благодарность новый двор. И сени с избой не раз и не два подновляли. Но сам я это, конечно, не видел, это из маминых рассказов. А к тому времени, как мы познакомились, здравоохранение поокрепло, а разнотравье поистощало. Да и пенсия у Бабмани бесколхозной копеечная была. Стала она самогон варить. Тем и жила.
Лет тридцать прошло, и уже после армии, перестройки и гайдара, после бесконеч-ных дегустаций французского, чилийского и прочего, которые еженедельно проводи-лись в зимнем саду церетелиевской Академии Художеств и на которых я по долгу службы изучал всякое послевкусие, в те уже времена, когда все коридоры в редакции были забиты коробками с бартерным кальвадосом и текилой, а в уютной нише рядом с кабинетом стояли понемножку опорожнявшиеся ящички с еще неведомыми на Руси кашасой и эпплджеком, в те вот времена купил я недостроенный дом в Кутырках и однажды снова наведался.
– Здравствуйте, – говорю. – Мужики березовские мне на днях крышу крыли. От лайма отказались, а текилу выпили и обругали. Сказали, только бабманина!  Дайте мне, пожалуйста, бутылочку. На пробу.
– А тебе какой? От головы, от живота? Или просто для веселья?
– Мне, Бабмань, на пробу. Для всего. И для веселья, и чтоб утром ни голова, ни живот не болели.
– А-а-а... ну, это тебе облепиховую надо.
Вынесла полулитровую облепиховую.
– А я ведь помню, – сказала, – как ты еще с соплями неутертыми рубль мне в карман халата совал...
И скидку сделала.

Облепиховая и вправду оказалась хороша. Покрепче водки была она у Бабмани. Так что, еще недоопрокинув стопарик, уже ощутил я в груди приятный и спокойный огонь. И до того чиста, зараза! До того приятно растеклось по нёбу многослойное, похожее на ананас, послевкусие, что не захотелось мне пошлым соленым огурцом поганить букет облепиховый. И не стал я закусывать, а налил еще одну и послал вдогон. Какая сивуха? Да что вы, помилуйте – симфония серотонина... майский день... именины сердца!
И весь вечер было мне хорошо от бабманиной облепиховой. И к ночи еще раз сходил к ней. И наутро ничего не болело у меня.
Так мы и подружились.  
С матушкой моей Степановной оказались они погодками, и до войны были неразлучны. Кое-что рассказала мне Бабманя о тех годах, и через эти рассказы лучше я стал понимать маму – её загадочность, её необоримую властность и такую же необоримую вечную грусть.
– Нюрка-та, мать твоя, –  вспоминала Бабманя, –  ох, дычиво красивая в дефках была. Как скрыжапель созревшай! Я-та фсё в тяни её, в тяни... Мы тады на пасиделки к Ворони ходили, пат берех. Так вокруг Нюркиной панёвы аш с трех диривень шурани крутилися. Прям круг стрибушка. Ой, и дралися за её, и чё тока ничё. А она никаму стакана не насытила. После войны уехала в Мытищу сваю...
В переводе с тамбовского на городской и унылый это означало, что мама в юности была красивой, как спелое яблочко. А Бабманя, с ней дружившая, была всегда в тени её красоты, и никто на Бабманю внимания не обращал. И ходили они к речке Вороне, под берег – на посиделки с молодыми ребятами. И ради мамы даже из дальних деревень парни сходились. И вокруг маминой юбки крутились эти «шурани», как бычок крутится вокруг колышка, к которому его привязывают в поле, чтоб не ушел и не заблудился. И дрались из-за неё, и много чего было. А мама так никому из них и не дала поцеловать себя за свадебным столом, а уехала после войны в Подмосковье – искать долю свою.
Будучи бездетной, Бабманя не церемонилась со мной, а любила и ругала точно, как мама. Что такое пустая голова и голова бестолковая мне было понятно сразу, но почему иной раз называла она меня головой «садовой», и сейчас понять не могу.  Я тоже имел язык скорый и насмешливый. Мы частенько поругивались, и за нашими перепалками была надежно укрыта настоящая живая нежность.
   
Жила Бабманя до неприличного бедно для самогонщицы. Ходила, в чем бог послал, питалась огородом, трапезничала алюминиевой ложкой с обливной тарелки. Одна и та же черная юбка до щиколоток, та же сиреневая, стираная-перестиранная кофта, и один и тот же платок – темный, в шерстяную клетку, который даже по летней жаре не снимала она. Монашка, да и только! Если нанимала кого, забор поправить или дрова поколоть, расплачивалась всегда деньгами – выносила труднику репешковую или розовую только в качестве бонуса. Говорила, спиртным за труд расплачиваться грешно, Бог накажет!
– Бабмань, и куда ты деньги деваешь? – спросил я её однажды. – За день-то сколько раз к тебе постучат! А ты и платка нового не купишь. И всё изо дня в день у тебя щи да картошка, картошка да щи.
– И-их, Миша, куриные твои мозги! – беззлобно до неправдоподобия отвечала она. – Где их взять-то, денег этих? Ты думаешь, раз бабка самогон варит, так серебром с золота кушать должна?  Да ты посмотри времена какие! При ельцане-то, что ни делает человек, рожь ли растит, дома ли строит, самогон варит или еще чего – если честно всё делаешь, как для Бога, так едва концы с концами сведёшь.
– Ой, Бабмань, не ври, – смеялся я. – Ты что, для Бога что ли самогонку варишь?
– А может, и для Бога, почем ты знаешь? Ты думаешь, что дело́в только – забражить да выгнать? А ты попробуй сырец-то очисть. Головы с хвостами от сердца отдели, попробуй. Да второй раз перегони. Да опять очисть. Чтоб как водичка родниковая была. Да созрева дождись. Да смешай друг с дружкой, как мать учила.
– В смысле, купаж, Бабмань?
– Купаж я твой не знаю, а вот буду выгонять на днях, поставлю рядом. Покрутишься целый день, тогда и поймешь. Опять же трава. Поля не пашут, луга катеджею застроили. А крымская травка или алтайская... ага, поезжай бабка... собирай.
И объяснила она мне в тот раз всю свою экономику – и про расход материалов, и про период оборачиваемости средств, и про маржу, и про совесть. И полюбил я её с того разговора еще больше!
Один день, и вправду, покрутился я возле этих жбанов да кегов. И все в бабманином производстве доводило меня до бешенства. Особенно то, как медленно на тихом-тихом огне капает будущая облепиховая из прямоточника. А когда и накапает, то рано праздновать – надо очищать. А ту, что очищена, заново перегонять. А потом опять очищать. А потом разливать по банкам и траву топить. И сусло готовить, и освободившийся жбан мыть да заново забраживать. А Бабманя, как аптекарь, разбирала травку свою в углу, покрикивала на меня за неуклюжесть и посмеивалась. Ну и как, спросила под вечер. Да ну, тебя, Бабмань! Это ж сколько терпения надо! Ты – перфекционистка, с тобой с ума сойдешь...

Делала свое дело Бабманя под неусыпной опекой правоохранительных органов. Почасту можно было видеть припаркованную возле её калитки «канарейку», желтый милицейский уазик – то наш, кутырский, то из Балыклея, а иногда даже инжавинский. Я поначалу думал, за данью приезжают, ан нет! Не только не обирали, но и бесплатно не одаривались. Платили, как все, утверждала Бабманя, и скидку милицейскую не бра-ли. Из уважения, значит!
Незадолго до бабманиной смерти составился против нее подлый бодяжный пул. Были в нем несколько хозяев водочных ларьков по округе, но больше – ганьба и огуда, которая днем брала в ларьках левую водку, после девяти вечера распродавала своим же соседям за две цены, а после полуночи и за три. Хочешь – бери, не хочешь – не бери: дело хозяйское. А летом девяносто восьмого, как остался народ-богоносец с дулей в кармане да поужался малость, начали расти у них убытки из-за Бабмани. Потому что у неё круглосуточно цены дневные были. И продукт чистый. И под запись можно было взять. А иным, одиноким и совсем уж пропащим, бывало, отпускала Бабманя и бесплатно. Чтобы, значит, до Бога быстрее доползли.
И вот прислали конкуренты представителя к бабке, жестко так припугнули: мол, распродавай запасы и закрывай свой спиртзавод! Если не перестанешь гнать или цены втрое не подымешь, обижайся, бабка, на одну себя. И дом попалят, и руки-ноги поло-мают, и много чего наобещали.
– Да как же подымать, – вскинулась Бабманя. – С весны за двадцать отдаю. Как же я шестьдесят просить буду?
– А как хочешь, так и проси, – рявкнул представитель и выходя хлопнул дверью поубедительней, так что ложки-поварешки бабманины разлетелись с полок по всему полу.
Через несколько дней остановился у калитки милицейский уазик. Это уже Юрка Четвертак рассказывал, приходившийся мне каким-то там семиколенным свойственни-ком, а в Кутырках в те годы участковым работавший. Захожу, говорит, сидит Бабманя на табуретке посреди кухни. Нахохлилась, руки на колени уронила, бахрому на платке теребит.  
– Ты че, Бабмань? Че горюешь-то?
– А ниче! Поясница болит.   
– А-а... это пройдет. Дай-ка мне парочку, – достает мятые бумажки. – Одну слабенькую, розовую. Для Наташки. И одну мне... шалфейную, что ли.
– А нет больше. И не будет, – не пошевелясь, отрезала бабка.
– Как не будет? Ты че, Бабмань? Совсем плохая?
– А вот так. Не будет!
И рассказала участковому про визитера. А Юрка как-то взбодрился сразу, азартно потер ладони одна о другую, заторопился:
– Ты, Бабмань, не переживай и баклуши не бей. А вставай быстренько и забраживай по новой. Я с визитерами этими сам разберусь.
Наутро явился к бабке все тот же представитель и повинился. Мол, прости, бабка, погорячились мы. Ты уж гони, как гнала. Но цену-то хоть вдвое задери. И вообще, если надо чего, мы бабке одинокой всегда поможем. Бесплатно, только скажи.
Мигом догадавшись о причине, переменившей настроение бодяжного пула, Бабманя чиниться не стала:
– А навозу бы машину надо. Огород совсем не родит, – невинно проулыбалась она.
Навоз привезли не мешкая.
Цены остались те же.

2

С этим навозом я и возился по осени, растаскивал по огороду и перекапывал. Хорошо так копалось. Пришел засветло и до обеда на две сотки перелопатил. Именно в тот день и состоялся у нас с Бабманей разговор, который я и теперь помню почти дословно.
Позвала она обедать, встали за стол. Глядя куда-то в окно, пропела Бабманя «Отче наш», пригласила садиться.
– Давай плесну тебе, – говорит. – Новой совсем. Давно думала, нервные все какие-то, от нервов сварить надо. Ну, это аистник, конечно, сорочьи глазки, донника чуток.
А был август, двадцать седьмое. Покосился я в красный угол, подумал, что завтра Успение,  литургия в семь утра.  Помялся несколько, погонял в голове приятные мысли.
–  Да нет, Бабмань. Потом продегустирую сорочьи глазки твои.
–  Ну, как знаешь.
И вот тут, после первой смены блюд, нарезая ложкой гороховый кисель, я говорю ей:
–  Хороший у тебя кисель, Бабмань, и сама ты человек хороший! Но одного не пойму я никак. Ты крещёная?
–  А как же! Здесь в Кутырках и крещёная.
–  Вот видишь, крещеная! И в Бога веришь! И молишься. И стол у тебя всегда пост-ный. И в красном углу иконы –  аккуратные, чистенькие, без паутины. Гирляндочка над ними опрятная, полотенчик, как вчера, отбеленный.
–  Ну... и к чему ты клонишь?– настороженно склонила птичью свою головку.
–  А к тому, что верующий ты человек, а сколько я тебя знаю, в церкви ни разу не видел. Это почему так?
–  Ноги больные у меня, тяжело мне до церкви идти, –  соврала она.
–  Ну, да! В роще за Вороной по полдня ходишь, траву свою собираешь. А на другой конец деревни дойти – ноги у тебя больные. Чего ты врешь-то, Бабмань?
–  Ты вот что... доедай да копать надо, –  оборвала она. – Прицепился, как репей.
Но я не отцепился.   
–  Бабмань, ты не обижайся на меня! – сказал. – Мы же не первый год дружим и не первый раз я тебе копаю. И ты знаешь, что ни денег, ни самогонки не возьму. И ты ведь любишь меня... Любишь?
–  Ну, люблю, люблю... дальше чего?
–  А дальше мне, Бабмань, понять тебя надо. Для себя. Как так, в Бога верит чело-век, а в церковь не ходит?
Помолчала бабка моя дорогая, погоняла крошки хлебные вокруг тарелки, посмотрела речными своими глазами в честно́й угол, проронила:
–  Нельзя мне, Миша, в церкву ходить. Как же я пойду? Христа позорить?
И не давая мне слова вставить, объяснила она себя – как-то грустно и безнадежно, как о деле, давно решенном. Я, говорит, грешница, как мне в церкви быть? Что-то люди подумают, юбку новую нацепила, явилась бесстыдная. Пред Христом красуется, свечки Ему ставит. Но мы-то знаем, откуда она деньгу́ на эти свечки берет. В церкву, Мишаня, добрые люди ходят, порядочные. Их Господь и ждет, им Он и рад. А я что? Темная бабка. Самогонщица. Дура, прости Господи,  несуразная – вот и нельзя мне в церкву...
И какая-то большая обида, какая-то большая растерянность вдруг увлажнили бес-цветные её глаза, и, отирая их концом платка, наговорила она мне семь бочек арестантов. И о том, что молится она с закрытыми глазами, потому что страшно ей на Христа с Богородицей взирать. И про скорые языки баб, чьи мужья были её «клиентами». И об одиночестве своем. О том, что даже мужика за всю жизнь не дал ей Господь попробовать. И что нет у неё никого, кроме меня да родной сестры, в какой-то там Геническ еще в юности умотавшей. Замуж за стройбатца – из тех, что от Красивки к нам дорогу тянули. И жизнь-то вся уже прожита, и ни на что не пригодилась бабка. И где он, Господь-то, где он все восемьдесят лет был?

И где надо было лишь приобнять за плечи да пожалеть, погладить по редковолосой головке, там вместо простого человеческого участия принялся я ей Евангелие толковать. Да только что человеку до умных, и даже честных, и даже справедливых слов. Душа болит у него! Хочет он, чтоб не болела душа, а больше ничего ему и не надо. Со всем остальным он и сам справится. А словом – всегда ли, всякий ли лечится? Это я по себе помнил, как ненавистны мне были в новоначалии ледяные воды евангельских цитат, в коих топили меня с головой иные из самодовольных поборников православия. И однако, не выдержал я внезапной бабкиной откровенности и заговорил, как мог.
–  Ты, Бабмань, всё перепутала, всё с ног на голову поставила! Вот «Отче наш» читаешь, а Евангелие не читаешь. А если б читала, то знала, для кого Христос приходил. Я, говорит, не ради здоровых, а для болящих. Не добрых и порядочных пришел я со-звать, а чтобы грешники пришли ко мне. Понимаешь? Придите ко мне, сказал, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас. Со Мной, сказал, найдете покой душам вашим, а без Меня не найдете... Где восемьдесят лет был? А ждал Он тебя все эти годы, а ты всё на иконы жмурилась. Жмурилась-жмурилась, а до Него так ни разу и не дошла. Да и я... да и я через пень колоду. А Он же именно таких, как ты и я, ждет. Добрые и порядочные, Бабмань, их Он на второй раз позовет.
–  Ну, это ты целую городушку нагородил! К чему ты это? – усомнилась она.
–  А ничего я не городил. Так в Евангелии написано.
–  Это где ж там написано?
–  А у Матфея, в двенадцатой главе. Дай Евангелие, я тебе прочитаю.
–  Нет у меня Евангелия.
–  Ну, так ходила бы в храм. Там на Литургии вслух читают. И потом объясняют.
–  Это я и без тебя знаю, что читают.
–  Вот и хорошо, что знаешь. А апостола Петра ты знаешь?
–  А как же! И Петра и Павла. Обоих знаю.
–  Вот и научись от Петра! Он же сначала рассуждал, точно как ты. На озере Геннисаретском Христос к нему в лодку взошел, а он и говорит Христу: выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный. Не могу я, говорит, рядом с тобой стоять. Ужас меня объял, страшно мне подле тебя быть.
–  А Христос что? – спросила недоуменно.
–  А Христос не послушался Петра и не вышел из лодки. Сказал ему, ничего не бойся, Петр. Оставь рыбалку свою, бери товарищей и идите за Мной.
–  А Петр что?
–  А Петр послушался и пошел за Ним. А через три года Господь его оставил главным после себя и ключи от рая доверил. Ну, насчет ключей это фольклор, конечно, но неважно. Ты подумай, Бабмань! Когда Христос в Гефсимании просил Петра бодрствовать с Ним, потому что скорбел сильно, Петр взял и уснул. А перед этим сколько хорохорился: мол, Господи, я тебя люблю и никогда не оставлю, и пойду с тобой до конца. А дня не прошло, как он три раза Христа и предал. И Господь ему даже такое не вменил в вину. Потому что заранее знал – так и будет с петухами этими. А ты всё за само-гонку свою переживаешь! Вот ты-то, Бабмань, как раз и нагородила городушку в душе своей. А знаешь... знаешь, я давно об этом думаю: если б не твоя репешковая да облепиховая, от денатурата и левой водки давно бы уже все мужики в округе поперемёрли.
И не нашлась Бабманя, чем ответить. Порывисто встала из-за стола, зажмурившись по своему обыкновению, перекрестилась на божницу, собрала грязную посуду. Пошла на кухню, вынесла чаю со смородиновым листом и ушла к себе. Заперлась. Кое-как, второпях, добил я огород. Думал, побыстрее бы, и в баню. Готовиться назавтра опять ночью придется. А Бабманя, как вышла проводить, протянула аж полсотню сизую.
–  Ты чего, Бабмань? Мы же договаривались!
–  Да я не о том... Ты в церкву завтра пойдешь ведь. Купи мне, Миша, Евангелие.
–  Нет, давай вместе пойдём, сама и купишь.
–  Вот же пустая твоя голова! Я тебе говорила уже, нельзя мне в церкву, –  перечеркнула Бабманя всё мое красноречие.
Евангелие я ей купил. Большое, с крупным шрифтом и золотым обрезом. И часто видел потом, как лежит оно у неё – то под божницей, то на столе в кухне, то на терраске. То на Матфее раскрытое, то на Луке, на Деяниях.

В октябре вернулся я в Москву, зарабатывать на отделку нового дома. А по весне снова копали мы бабманин огород, картошку сажали, нарезали грядки под огурцы и кабачок. Бахчу готовили. И зачем-то пытала она меня, далеко ли от нас до Геническа, поездом ли, самолетом, и сколько стоит. И еще оказала она мне в ту весну особую честь – по осени прикопала черноплодку с калиной, а зимой снесла старый сарай. На майские праздники и черноплодку, и калину, и всю почти ягоду, что росла у неё, собственноручно перенесла Бабманя со своего участка на мой. А на месте сарая устроила мишанин клин. Это чтобы, значит, я помог ей вскопать и посадить, а потом уже не от-влекался от стройки на полив и прополку. А по осени урожай с этого клина с собой в Москву везти. Чудна́я! Попру я морковку со свеклой за пятьсот с лишним верст...

Господи, всё в руце Твоей!
Не дожила Бабманя до урожая.
На последней седмице пред Петровым постом дошла, наконец, до Господа своего.

Дней за десять до того позвала к себе, посадила за стол. Помялась, попеняла с ми-нуту на сухие погоды, плеснула облепиховой. И выложила на стол две стопочки денег, обвязанные чистыми тряпицами.
–  Ты вот что, Мишаня! Как помру я...
–  Бабмань, ты чего? Я что, душеприказчик тебе? Иди вон к батюшке, ему и наказывай. А я не люблю этих разговоров. Помирать она...
–  Да помолчи ты, голова садовая, – оборвала, как могла резче. – Послушай старого человека! Как помру я, деньги эти, Миша, за божницей лежать будут. Вот это, –  развязала одну тряпицу, –  сестрины. И вот адрес я тут написала. Пошлешь телеграмму ей сразу, и напиши, что деньги на самолет передашь ей, в оба конца. А тут, –  указала на вторую тряпицу, –  гробовые. Обрядить, заупокойные и на поминки. Узелок смертный в комоде внизу лежит, –  указала она на старый изъеденный древоточцем шкаф. – Пивное на стол в подполе найдешь. Крепкое направо от ледника, женское слева стоит. Ну, там разберетесь. Аппарат мой на печке...
–  Бабмань, ну, чего ты, в самом деле! – отчаянно пытался я перебить. Отчаянно, потому что как-то тревожно уже, больно мне стало от этих распоряжений. Почувствовал я, что не зря затеяла она разговор, и восстало всё во мне против её приготовлений. – Ты клубнику мне обещала в августе пересадить, я и место приготовил...
–  Господи, какой же ты поперечный! Дослушай бабку, потом-то не у кого спросить будет, –  гнула она своё. – Аппарат мой на печке найдешь, и травы оставшиеся там же. Я надпишу все. Ты это хозяйство сразу забери. Я тебе немножко показывала. Так что приладишься выгонять – выгоняй. Но только себе, без коммерции. Не приладишься – разбей, разломай, как хочешь. Но никому не отдавай аппарат, обещаешь?
–  Ага! Обещаю. Пристроить твой аламбик в водочный музей в Черноголовке. От-дельную экспозицию открою: «Роль Бабмани в русском винокурении»... Можно?
–  Ох, как же тяжело говорить с тобой! – не отступалась она, и едва не поругались мы в тот день. Но слово, что всё назначенное будет исполнено, она из меня выудила.
И неделю почти ни свет ни заря бегал я к ней под всякими дурацкими предлогами. И с отцом Сергием переговорил. На всякий случай – как нам, если что, успеть исповедать и причастить её. Батюшка, услышав о бабманиных приготовлениях, помрачнел, грустно покачал головой: нет, мол, не допустит она себя к причастию.  
И вот, когда я уже успокоился, когда окончательно перестал предавать значение бабкиным словам, Колька Семенов, сосед мой, крикнул меня поутру через штакетник:
–  Мишка, а где подруга твоя? Где Бабманя-то? Ночью ходил к ней, и сейчас вот стучал. Калитка же день и ночь нараспашку. А тут заперта, на ключ.
Сразу я всё и понял. Бросил литовку, где стоял, добежал к ней, перелез через забор, поднялся задним крыльцом. Нет больше Бабмани моей. Только легкое её, тонкое, как репешок, тело лежит на полу «лицом горе», рядом с аккуратно застеленной кроватью. Шага не дошла. И речные глаза её, широко-широко распахнутые, с неземным изумлением смотрят в красный угол. Поднял я травинку мою ненаглядную на кровать и за-крыл ей глаза. Литию бы хотя мирскую... да нет и молитвослова в доме. А на память, разве за четыре раза выучишь литию?
Забрал, что наказала. Сбегал к себе. От порога к Юрке. Сели в канарейку, куда? Сначала за врачихой. Врачиха констатировала. Судя по внешним признакам, сердце. Просто остановилось. Вскрытие покажет. Не надо никакого вскрытия. Потом к батюшке, что он скажет. Батюшка как-то стремительно, как давно готовый, распорядился. Женщин, чтобы обрядить, сам пришлет. Нам к Наталье Николавне заехать, пусть быстро певчих собирает и приходят. А за гробом-то, к Звягину, наверное. Деньги оставила или дать? Оставила. Ну, и ладно. И, не зайдя в домик причта, в чем был, в том и направился бегом в храм.
Никогда, никогда настолько не нужен человек человеку, как в эти первые дни, пер-вые часы даже. Когда не стало человека, тогда ох как нужен ты ему. Потому что теперь ты и руки, и ноги, и сердце его. И если отныне разрешается он от немоты, то только твоими устами. И только в эти дни понимаешь, как, на самом деле, он дорог тебе – был ли, стал ли... И великая мудрость заключена в торопливой беготне, в нескончаемых этих хлопотах вокруг безучастного тела. Потому что некогда распускаться, и слезы́ сглотнуть некогда. Крутиться, крутиться надо. И только вечером третьего дня, проводив поминавших, перемыв посуду и натаскав ключевой воды, чтобы вослед ушедшему вымыть полы и крыльцо, вдруг посреди дела, посреди незавершенного какого-то жеста вдруг валит тебя на стул. И оглядев пустой дом удивленными глазами, ты вдруг пони-маешь: нет человека твоего дорогого. И не будет уже. Никогда. Вот тут только и начи-наешь сглатывать поздние свои слезы. Тут только и начинает тонуть сердце в непосильной земной жалости.
Так было всегда и так будет. Я знаю это наверное, ибо для меня это были уже четвертые похороны, на которых пришлось не просто блины трескать, а именно крутиться, слаживать многоголосый, порою скандальный хор.  Потому что, как правильно жить, никто из нас точно не знает, а вот как хоронить правильно – тут уж все знатоки.

3

Телеграмму в Геническ отправили, разрешение в сельсовете взяли, с Колькой Семе-новым повздорили. Копать он сразу согласился, но брать плату наотрез отказался. Я, говорит, должен Бабмане. У меня под запись еще две поллитры стоит, как раз и получится.
–  Коль, надо взять деньги, –  сказал я ему. – Бабманя запретила спиртным расплачиваться. Она говорила, ни к чему ей лишние грехи. Ты уж уважь бабку.
–  Слушай, пошел ты со своими грехами. Куда подальше! – отрезал он, пробуя ног-тем большого пальца штык выбранной лопаты. – Сказал, не возьму, значит, не возьму. Не нравится – ищи других!
–  Ну, хорошо. Ты не возьмешь, а помощникам? Один же не будешь копать?
–  А чего там? Летом и одному делать нечего. На два штыка суглинок, потом песок пойдет. До обеда управлюсь.
Управились за два часа. Двенадцать человек копали Бабмане – по очереди, поровну, чтоб никому из мужиков обидно не было. Час копали, еще час сидели по краю ямы, наливали – вспоминали и поминали.

Всю первую ночь читали мы Псалтырь с тетей Машей Мурашовой. Попеременно, по две кафизмы. Она с больными своими ногами, сидя под ночником на бабманиной кровати, а я возле гроба, при свете крестообразно расставленных свечей.
И мало, скажу я вам, мало на свете такого, что люблю я также очевидно и горько, как чтение Псалтири по усопшим. Дважды по молодости заглядывавший в лицо смерти я давно не боюсь приобретенных ею бездыханных телес. Напротив, именно подле них, кажется мне, и собственная моя жизнь приобретает новую очевидность, новую подлинность всего сущего на земле. А кроме того, эта ночная Псалтырь, эта молитва об усоп-шем есть вместе и последняя моя возможность долюбить любимое, договорить недосказанное, домириться, дообъясниться.
И каждый раз в такие ночи бурное моё воображение, памятуя о рассказанном бла-женной Феодорой, почти физически видит, как борются за человеческую душу белые ангелы и черные эфиопы. Почти воочию вижу я золотые пояса на груди одних и грязные свитки в руках других. И тогда, кажется мне, что я единственный, кто еще успевает вступиться за честь и участь любимого человека. И что вот только от меня, оттого, бубню ли я Псалтырь, втихую проклиная слипающиеся глаза, или, шепча «спаси, Господи, от кровожадных душу мою», в действительности, не шепчу, а ору изо всех сил уродливым эфиопам: «Оставьте! Отцепитесь, не трогайте любимое мое...», может быть, только от того и зависит, качнутся ли весы, на которых трепещет родная душа, к небе-сам или замрут они, прикованные к земле. Может быть, только от того, насколько весома крупица любви, зароненная в мою душу уходящим, от того только и зависит будущая участь всех любимых мною. И потому так стремительно, так нестерпимо обжигающе льется из воскового сердца полуобморочная от усталости и недосыпа молитва.
Уже за полночь, где-то в середине дела, на десятой или двенадцатой кафизме, не выдержала тетя Маша, взмолилась певучим своим голоском:
–  Миша-Миша, что ж ты орешь-то, как оглашенный? Ты потише читай. Бабманю уже не подымешь, а я бы хоть вздремнула чуток.
Как обухом по голове.
–  Теть Маш, прости. Я и не слышу себя. Да. Ты поспи, я шепотом...
И всю ночь сменяли мы друг друга в надежде отогнать от Бабмани вожделеющих её эфиопов. Едва тетя Маша начинала свои кафизмы, я садился на приставленный стул и меня неумолимо одолевал сон. Под тихий, размеренный её голосок я проваливался в горячую дремоту. Но стоило ей, поддавшись сну, прерваться, как внезапная тишина расталкивала меня. Я вскакивал, шел в кухню и, отпив ледяной воды, вновь принимался за дело.

Под утро уже, когда за окном начало светлеть, когда стало слышно мычание бредущих на выгон коров, сопровождаемое по деревне сочным матерком чабана, меня стало двое. Один читал и читал Псалтырь, боясь прерваться хотя на мгновение. Другой же вдруг заговорил с Бабманей, будто и не уходила она никуда, а вот зашла с кухни и внесла смородиновый свой чаек.
–  Ты уж, прости меня, Бабмань, –  повинился я. –  Что уму-разуму тебя учил сопляк дипломированный. Что соблазнил тебя на Господа своего роптать. Что не поверил приготовлениям твоим, а всё косил да строгал, да маяки по стенам выставлял. Что за долгие эти десять дней ни разу не насиделся с тобой, не погладил реденьких волос на птичьей головке твоей, не наговорился с тобой, не наслушался вволю. И с деньгами твоими я теперь не знаю, что делать. И врачиха не взяла ничего, и Колька Семенов от-казался. И даже дядя Саша Звягин, старый жмот. Мы с Юркой только ехали к нему, а он уже гроб к калитке выставил. Денег не взял, обматерил. Забирайте, говорит, скорее, мне в Инжавино давно надо, а я вас тут час дожидаюсь. А ведь он у тебя под записью никогда не был. Сам гонит. И никто из труждающихся –  ни копальщики, ни носильщики, ни певчие, ни блины пекущие – я уже точно знаю, никто не возьмет из твоих тряпиц за труды свои. Похоронишь ты себя, бабка, бесплатно. И вот морока мне теперь, куда деньги твои девать? Может, в храм пожертвовать?
–  Сестре передашь, –  раздался внутри меня отчетливый бабманин голос. И настолько ясным и очевидным было её распоряжение, что я нисколько не удивился.
–  С кем ты там разговариваешь? – спросила проснувшаяся тетя Маша.
–  С Бабманей, –  ответил я.
–  А-а-а, это бывает. Давай, Миша. Светает уже. Поспи чуток, я почитаю. Где остановились-то?
–  Третьей кафизме конец. Двадцать третий псалом начинай. «Господня земля, и вся исполнения ея...»
–  Как на третьей, не путаешь?
–  Не путаю, теть Маш. По второму кругу идем.
–  Ну, и слава Богу, –  перекрестилась она и отлистала тетрадку свою назад. Ибо не первый десяток лет читала тетя Маша по усопшим, и с тех еще времен, когда печатные издания Псалтыри были в диковинку, переписала она всю её от руки – в три большие клеенчатые тетради. По ним и провожала уходящих.
Я вышел, умылся, вернувшись придвинул стул поближе ко гробу, закрыл глаза и снова позвал покойную.  
–  Бабмань, слышишь? Сестра твоя не прилетит. Сына, племянника твоего посылает. Телеграмма вот у меня. «Ноги не ходят, хороните без меня». Я деньги тогда племяннику передам, это понятно. А непонятно, что ты с церковью натемнила, Бабмань. Ты опять врала мне? Всё уничижалась... что люди подумают... юбку новую нацепила... А вот и не сходится у тебя! Женщины, которых прислал отец Сергий прибирать тебя, все до одной из причта были. И даже сама матушка, супруга батюшкина, приходила с ними – два мешка крапивы тебе нарвала, самолично выполоскала, все руки изранила. Как так? И вот же, сам отец Сергий читал в храме последование, и отошедшим без покаяния сам читал. Весь день не выходил из храма. И пели весь день Псалтырь. И поминальное сегодня будут готовить в домике причта. Ты же не церковная, Бабмань, а смотри... смотри, что делается... Как встал за тебя и батюшка, и весь притч его!
И мужики деревенские, в непомерном каком-то количестве весь день грудились возле двора. И маялись, как дети малые. И аж двенадцать копало тебе. А ведь самый покос, дел-то в деревне сколько! Как так, объясни мне? Ты всё сокрушалась, что ни на что не пригодилась, что непонятно, зачем жила. А смотри, Бабмань... смотри, сколько любви оставила ты по себе!  Не об иссякшей же самогонке слезы кутырские. Ну, уж у женщин-то точно не о ней. А если человек пробуждает хотя в единственном другом, хотя толику любви, малую совсем горсточку на малое совсем время, как говорить... как же говорить, Бабмань, о бессмысленности прожитой им жизни?
И ничего не ответила мне Бабманя. А хлопнула дверь и вошел Юрка. Пора, сказал, а то опоздаем. Надо в аэропорт ехать, бабманиного племянника встречать.
Вечером того же дня перенесли Бабманю в храм, поставили против царских врат, где и провела она последнюю земную ночь. И опять до утра читали над ней Псалтырь, а кто, я уж и не знаю. Вернувшись из Тамбова и поручив бабманиным соседкам племянника – весьма наглого и до неприличия веселого хохла лет пятидесяти – я вернулся к себе домой, налил полный стакан облепиховой, отломил горбуху позавчерашнего, еще при жизни Бабмани купленного хлеба. Выпил, пожевал всухую и рухнул на кушетку. До утра.
И не знал я еще, что пройдет двадцать лет почти, а я все буду любить, буду помнить тебя. И аламбик этот твой дурацкий буду таскать за собой с квартиры на квартиру, и с одной дачи на другую. Разбить рука не поднимается! А травы, тобою надписанные, все изотрутся в пыль, развеются, обратятся в ничто. Потому что плохой из меня самогонщик, Бабмань. Не чета тебе!

Шла суббота пред Петровым постом, и первая Божественная Литургия, на которую привел Господь Бабманю, подходила к концу. К панихиде в храме набилось довольно народу, не только кутырских, но даже из Салтыков, из Березовки пришедших. И лежала она среди нас, и личико её – прозрачное, как янтарный камешек, будто подсвеченное изнутри тихим светом – было спокойно и радостно. И не было в нем ни следа тлетворного, понимаете ли. Не было смерти-то во гробе этом, а только свет и покой. И это бы-ло тем более странно, что по моргам её никто не таскал и формалином не накачивал, а только молодая крапива, заботливыми матушкиными руками, выстеленная во гробе, хранила её от распада в этот последний час. Отец Сергий, обычно лишь в конце отпевания обращавшийся к присутствующим с утешительным пастырским словом, вопреки обыкновению, этим словом панихиду и предварил.
–  Сегодня мы прощаемся с рабой Божией Марией, –  заговорил он, часто-часто моргая ресницами. – Вся жизнь её прошла на наших глазах, все мы видели, как она живет. А что на душе у неё было, никто не знал. И я тоже не знал! Потому что за те шесть лет, как освятили мы наш храм и возобновили служение в нем, ни разу не пришла она на исповедь, ни разу не открылась мне. Но я и без того всегда знал... –  отец Сергий помолчал несколько, окинул взглядом прихожан. –  Я знал, что едва ли среди нас, дорогие мои, найдется хоть один, кто сравнился бы с ней в смирении, в терпении, в имении страха Божия.
Батюшка перекрестился и долго-долго, молча смотрел на янтарное  личико. И вслед за ним перекрестились и смотрели на Бабманю остальные.
–  И не надо бы об этом вслух, – продолжил отец Сергий, – но я скажу вам. В назидание скажу. Последние пять лет почти, каждую пятницу, а вы знаете, дорогие мои, что каждую пятницу после вечерни мы читаем акафист иконе Божией Матери «Неупивае-мая чаша», и богослужение наше затягивается допоздна, каждую пятницу, если только не мороз и не болела она, каждую пятницу, схоронясь за кочегаркой, встречала меня Мария на дороге из храма в дом притча. И глаза к земле опустив, ни слова не говоря, передавала чистую тряпицу, в которую завернуты были недельные её труды. И убегала сразу огородами. Задами убегала, чтобы никто из вас не увидел её. И каждый раз пытался я заговорить с ней. И звал, и звал её. Но не было мне, грешному, никакой возможности остановить её. – И верхним краем золоченого креста непроизвольно и тщетно пытался отец Сергий прикрыть бежавшие по щекам слезы. И шмыгал носами весь приход, и племянник бабманин растерянно улыбался. И я растерянно пенял бабке: так вот куда уходила маржа твоя, врунья бесстыдная!
– И все вы помните, дорогие мои, – продолжал батюшка, – с какой радостью, устраивали мы четыре года назад новую звонницу. Так вот, крайний колокол, пудовый, он полностью жертвой Марии приобретен. И сень наша над алтарем, почти заново резаная. Целый год в притворе стоял ящик для жертвы на сень, и каждую службу проходи-ли вы мимо него. А сень-то вся тоже её трудами устроена. И в этом уже году, месяца еще не прошло, вы помните, как мостили мы площадку перед храмом. Эти вот сто с лишним метров брусчатки, там, где  раньше каждую осень месили мы грязь, эти метры тоже Мария под ноги нам постелила. И рабочие, которые мостили, целую неделю питались в нашей трапезной её страхом Божиим. И многое еще за эти пять лет сделали мы благодаря Марии.
Да ведь не в деньгах дело, дорогие мои, не в деньгах! Не она, так другой кто помог бы нам. Мы молились с вами, и так или иначе услышал бы Господь и устроил нужды наши. А в том дело, братья и сестры, что мы прощаемся сегодня с человеком, на кото-ром сбылась первая заповедь блаженства, на котором сбылись и другие евангельские слова, которого правая рука не знала, что делает левая. И я прошу вас сейчас, братья и сестры, очень прошу вас! Давайте помолимся теперь о рабе Божией Марии со всяким усердием, на какое способны.

И плеснул с хоров, и поплыл над Бабманей девяностый псалом, заботливо покрывая её от сети ловчи, и от словесе мятежна, и от сряща, и от беса. А раба Божия лежала среди храма, и оттого ли, что огонек ближайшей лампады, пробежав по нестройным рядам, зажег разом столько свечей вокруг, от другого ли чего, но лицо её как-то вдруг потемнело и построжело. Будто силилась она, да не могла сказать: «Вот и батюшка тоже городушку нагородил.... и к чему было?» А «Непорочны» все омывали и омывали неподвижное тело ее, как волны моря в безветрие аккуратно омывают мелкий камешек, схоронившийся за большим валуном. И «Самогласны» Иоанновы пеленали омытую новорожденную душу, как материнские руки пеленают драгоценное дитя своё. И в вышнем гласе хора всё слышался мне голосок её надежды, устремленный к алтарю: «Буди сердце мое непорочно во оправданиих Твоих, яко да не постыжуся».
И я молился вместе со всеми за душу бабманину, а думал о своем.
Боже мой, Боже! Почти два тысячелетия прошло с того дня, как Ты обещал обступившим Тебя в Капернауме, что всякого человека, верующего в Тебя, воскресишь в день последний. Но что мы пред очами Твоими, когда и тысяча лет Тебе, как день вчерашний, прошедший? Трава мы. Утром вырастаем и цветем, а к вечеру уже подсекаешь Ты нас и засыхаем. Тьмы и тьмы травиночек безвестных срезал Ты за эти тысячелетия, тьмы и тьмы их запахал плуг Господень «в землю туюжде». Что, кроме любви и памяти, можем мы противопоставить нетерпеливому ожиданию обетованного дня? И не есть ли воспоминание уже воскресение? А если есть, то в тот день, когда и меня запашешь Ты плугом своим, что тогда написано будет обо мне в смертных списках, и где обрящуся аз? Кто будет стоять подле меня в такой же точно час? Кто вспомнит и воскресит меня спустя два десятка лет?
И стало мне страшно. И память торопливо выкладывала предо мной мои добрые дела. Было их много и лежали они одно к одному, все аккуратно и красиво упакованные. Как конфетки коркуновские. Все одинаково приятные на вид, все до одного при-несшие мне заслуженное уважение, а отчасти даже и славу среди знавших меня людей. И правая рука моя сердечно пожимала левую, и левая отвечала ей взаимностью.

Шло к концу уже. Последний пред прощанием возглас коснулся бабманиного слуха. В последний раз почудилась мне извне её по-тамбовски напевная просьба:
– Видя меня, лежащей безгласно и бездыханно, восплачьте обо мне, братья и друзья, сродники и знакомые. Еще вчера говорила я с вами, и вот нашла на меня смерть. Но вы, любящие меня, придите все, и целуйте мя последним целованием. Не буду уже с вами ходить или собеседовать впредь.
И зовомые ею выстроились в длинную нестройную цепочку и понесли ко гробу последнее своё целование. Крайним же в очереди пристроился племянчатый родственник бабманин, неуклюже сжимавший в правой горсти молоток и четыре сотки с широкими шляпками. Отдал и он тетке своей последний долг, и выпрямился, и не отходя от гроба, кивнул стоящим возле крышки: мол, давайте, тащите. «Рано», –  кратко и кротко остановил его отец Сергий.
Когда же сходили с паперти на брусчатку, смолчал, вопреки обыкновению, маленький колокол, висевший под аркой у входных дверей, а закричал со звонницы бабманин – пудовый. Одиноко и едва слышно. Но чем дальше отходили мы от церковной ограды, тем дружнее и громче расплескивался над Кутырками погребальный перебор – от высокого бабманиного к бо́льшему, басовому колоколу, как бы перебирая в воспоминании всю её жизнь – от младенческого дисканта до хриплой, надтреснутой старости. А затем все шесть колоколов разом отбивали, отсчитывали последние её минуты. И вдруг оживлялись, и посылали с неба краткий и казавшийся сейчас таким неуместным радостный трезвон, из коего вновь скорбно и робко выпрастывался маленький бабманин пудовик. И так круг за кругом, круг за кругом... А Кутырки шли и шли, и пели «Трисвятое»: впереди отец Сергий с певчими, за ним Бабманя, потом и мы все – гуртом. Юрка же Четвертак носился по деревне на своей «канарейке» – то вслед за нами, то на-встречу – перевозя поминальное из домика притча в навсегда покинутую Бабманей избу.
Близ погоста встретились нам двое Гадариных – отец и старший из сыновей.  Бабманю они недолюбливали, считали тунеядкой и спекулянтшей, сами же обретали благоволение Божие, трудясь денно и нощно в поте лица. И не из принципа, может быть, а оттого, что коротки благодатные летние дни, не пошли они на панихиду вместе с односельчанами, а по росе еще начали косить на своей леваде жирную прикладбищенскую траву.
Люди в большой семье Гадариных были все набожные, по большим праздникам исправно ходившие к обедне и о десятине не забывавшие. И были они едва ли не самыми уважаемыми в округе. И Божье благословение, без сомнения, почивало на них, ибо огромный дом Гадаринский был, что полная чаша. Четыре поколения жили в нём под одной крышей. И все многодетные. И лошади свои, и коровы. И свиней немало было у них. И на ярмарке инжавинской возле их обоза всегда было полно народу, ибо было у Гадариных, кого послушать и о чем поторговаться.
Поворотившись ко гробу задницами, отец и сын ворошили и раскидывали длинными граблями скошенное по утру сено. Когда же скорбное шествие скрылось за поворотом на погост, отец гадаринский отложил грабли, отер пот. И вынув из кармана туго набитый кисет, сказал сыну:
– Смотри, Санек, что творится-то! Мать нашу хоронили, так Сергий и с паперти поленился сойти. А тут аж на погост попёрся!
– Точно, батя! – поддакнул сын. – Самогонщицу какую-то хоронють, а раззвонились, как на паску. Чудны дела Твои, Господи!
И оба дружно перекрестились, оборотившись к востоку, туда, где над высокими вязами плыл в синем небе золотой купол со крестом.
Сын снова взялся за грабли. А отец, присев на корточки, принялся отсыпать в лодочку ароматную моршанскую махру./
Скрытый текст
dgerman Новичок Петропавловск 4
Отв.61  27 Янв. 17, 10:49, через 44 мин
огромное спасибо!чудесный рассказ.
Ямбукай Профессор Нижний Новгород 2.5K 1.6K
Отв.62  15 Авг. 18, 08:50
Рассказ этот видел изданным уже в 2х журналах

Добавлено через 13дн. 6ч. 37мин.:

А можно из своего?


Лучший коктейль сезона

"Для дела, на которое мы идем, хватит и этих."


Скрытый текстВот и пятница. Наливаю кофе, ставлю кружку на стол возле клавиатуры. До конца рабочего дня - считанные часы. До начала отпуска столько же...

* * *

Комфортабельные автобусы с табличками туроператоров выстроились в ряд перед терминалом аэропорта, в ожидании очередной партии прибывающих туристов. Спустившийся с небес самолет уже катил по взлетной полосе Будрумского аэропорта, принудительно замедляя бег после приземления. Вместе с тряской, появившейся сразу после касания полосы, стихали и аплодисменты экипажу. Завершив свой пробег по бетонке, красавец лайнер продолжал медленно двигаться по рулежной дорожке. Слева по борту промелькнул и пристроился перед самолетом автомобиль с надписью "Follow Me". Сквозь стихающий гул турбин из динамиков внутрисалонной связи до пассажиров долетали обрывки фраз "…аш самолет ...шил посадку температура воздуха в аэропорту ...просим вас...желаем...". Защелкали замки ремней безопасности, вещи с верхних полок стали перекочевывать вниз. В иллюминаторах проплывали аэродромные строения, и вот, наконец, огромный лайнер остановился и замер на стоянке почти у самого терминала аэропорта. Внизу вокруг самолета засуетились люди в жилетах лимонного цвета с рациями, подкатил и встал невдалеке заправщик, к хвосту самолета подтянулась вереница багажных тележек. Еще через несколько минут все стихло, и два потока пассажиров заструились вниз по трапам, поданным к переднему и заднему выходам самолета. Из трехчасовой прохлады, искусственно поддерживаемой кондиционерами, люди сходу окунались в жаркий обволакивающий воздух субтропиков и вновь исчезали внутри поданного автобуса.
* * *
Вот, наконец-то, и наступила она, эта пятница, которая на этот раз была не просто обычным окончанием рабочей недели, а самым что ни на есть последним рабочим днем перед заслуженным отдыхом, ну или началом долгожданного отпуска, кому как больше нравится.
Отпуск... О нем обычно начинаешь думать заранее, представляешь, строишь планы, готовишься. Еще месяц назад мне и не думалось, что все получится вот так: что придется лететь в Турцию, смирившись с банальным "овощным" отдыхом в отеле у моря. Хотелось другого. Планы как-то не обсуждались, но мне казалось, что и в этот раз, как обычно мы с семьей поедем в конный клуб или уедем на свои излюбленные места подальше от цивилизации, поживем в палатке, будем купаться в заволжских разливах, ловить спиннингом рыбу.
Но в этот раз случился "бунт на корабле". Мне припомнили, что семья уже несколько лет не была на море, и что никто больше не собирается в угоду мне кормить комаров, трястись в седлах, а все хотят "нормального человеческого отдыха". В общем, пришлось срочно заниматься оформлением документов, поиском подходящего отеля по интернету, читать отзывы, планировать бюджет, наконец. Как назло, выяснилось, что срок загранпаспортов истек ровно четыре дня назад, как раз в день рождения сына. Я было воспрянул. Спасительной искрой мелькнула надежда не успеть с паспортами. Но радость моя была недолгой: мне, тут же, вручили нужный адрес и телефон вместе с заданием уложиться в 2 недели.
С определением места отдыха было проще, здесь все были едины - Эгейское море. И хотя оно прохладнее, чем Средиземное, этот выбор уже давно определился как-то сам собою. Я и не задумывался особо почему. Чем-то оно притягивало. Может от того, что это было подальше от турецкого "Сочи" - Алании и Анатолии, но скорее дело было даже не в этом, а в чем-то другом, что сидело в глубине подсознания, и что сразу вот так и не объяснить. Да я никогда не и пытался. Просто когда много лет назад я впервые услышал о том, что есть возможность попасть в хороший отель Мармариса на Эгейском море , я сразу выбрал это море: звучало красиво - Мармарис, Эгейское море... Так с тех пор и повелось.
Но времени в этот раз было в обрез, и выбрать хороший в оптимальном отношении "цена-качество" отель в Мармарисе никак не удавалось. Оставались либо очень дорогие, либо откровенно проигрышные варианты. Потому и возникла мысль о новом месте - Будрум. Вместе с туропреатором, а это была их идея. удалось подыскать хороший отель клубного типа, устраивающий и по ценам ,и по срокам, и по уровню сервиса. Отзывы в интернете, как обычно, были самые противоречивые, от восторженных в самых превосходных степенях и ностальгически воздыхательных до привередливых, вплоть до сплошных разочарований. Да и сам отель на разных сайтах позиционировался по-разному: от НV-1 до 4-х звезд.
Муки выбора, кому они не знакомы? Можно без колебаний принимать самые важные решения, а можно часами истязать себя выбором какой-нибудь сущей безделицы. Так, еще раз: главное: пляж огромный, место в отдалении на полуострове, выдающемся далеко в море, а значит без городской суеты и тесных городских пляжей, вода должна быть чище, хамам, сауна, спортзал... все включено, питание - пишут кто во что горазд, ну ладно вроде к любой кухне привычны, номера..., гм, русских селят в бунгало, а бунгало... да и ладно, в конце концов, едем на море, а не торчать в номерах. А раз так, пляж, говорят, огромный, да еще эти бухты, лагуны. Вид со спутника впечатляет! Все решено. Семья выбор одобряет, им уже, по большому счету, все равно куда, лишь бы вырваться из этого каменного мешка.
* * *
Шатл плавно подкатил к дверям терминала и разом расскрыл все свои двери. Снова прохлада аэровокзала, тепловизор с предостерегающими плакатами о свином гриппе, визы в паспортах, багаж, и вот мы уже отдаем свои ваучеры встречающей нас девушке в красивой униформе и занимаем места в автобусе с табличкой нашего туроператора, спасаясь от липкой и всепоглощающей жары. Полчаса пути по хорошей дороге вдоль моря и гор, и мы въезжаем в Будрум. Наш отель самый последний, между Гюмбетом и Будрумом. Он расположился на вершине большого холма и каскадом спускается к морю. Невдалеке какие-то старые полуразрушенные мельницы выстроились в ровную линию. Красиво. Еще минут 20 и по завершении всех формальностей мы оказываемся в своих номерах. А что, очень даже ничего, слегка спартанская (спартанская?) обстановка, но со вкусом. Отдельный домик с видом на море, отличная терраса, утопающая в цветах, откуда можно вечерами, сидя в креслах, любоваться на морской горизонт. Территория клуба огромна, состоит из ярусов, спускающихся к морю, вся в цветах и зелени и напоминает город-замок с многочисленными каменными ступенями и ходами-лабиринтами. Никто не кому не мешает, ощущение приватной уединенности и в тоже время теплой клубной тусовки. Впереди прекрасная лазурная бухта, а вот и полуостров справа (вспоминается снимок со спутника), за ним еще одна лагуна, в интернете писали, что она необычайно красива. Полуостров, представляющий собой гористый пологий холм, абсолютно дикий, как, наверное, и пару тысяч лет назад - типичный греческий пейзаж (хм, ну да, это же когда-то была Греция). Этот полуостров узким перешейком соединяется с еще одним холмом, на котором расположился наш отель, и от самого перешейка в стороне от отеля поднимается тропа в направлении мельниц. Превосходный вид! С одной стороны красивый курортный город, утопающий в цветах и пальмах, с другой - дикий нетронутый цивилизацией полуостров, а впереди Эгейское море с его островами, бухтами, лагунами, яхтами…
- Ну что, сын, включай телевизор.
- А где наши ласты и очки?
- Может, все-таки, сначала на ужин?
Все, наш отдых начался.
* * *
Каждое утро, пока все спали, я отправлялся на берег, чтобы встретить восход солнца в море. Доплывал до самого конца полуострова и успевал вернуться назад к завтраку. Это было одним из правил, чтобы отдых окончательно не превратился в "овощной". Море там было еще красивее, вода еще прозрачнее. Изрезанное каньонами каменное дно поражает своими перепадами. Как будто кто-то огромной рукой провел в этом месте глубокие отвесные борозды, уходящие от мыса вглубь моря. Это как полет в горах на вертолете. Только что ты был низко над землей, как вдруг, в следующий миг земля проваливается далеко вниз, и ты уже висишь на огромной высоте, потом вдруг снова под тобой скала и земля близко. Так и здесь у самого конца полуострова, где начинались отвесные перепады. Дно, то вот оно рядом, то вдруг отвесно проваливается в глубину, и так без конца. Немного жутко, но необычайно красиво!
В то утро я уже доплыл до самого дальнего камня на мысу, но солнца еще не было. Плыть дальше не хочется, и я встаю на узкую каменную полосу глубиной по грудь в полусотне метров от берега, всю облепленную морскими ежами, ожидая, когда из-за горы над виднеющимся отсюда городом, наконец, покажется солнце.
Вид потрясающий! Справа и слева в глубину уходят отвесные щели-борозды, совсем рядом, напротив - маяк, а там дальше в утренней дымке виднеется огромный длинный остров, где по вечерам вдоль всего подножья видна яркая мерцающая полоска огней какого-то-то ли городка, то ли поселка. Мы заметили эти огни еще в первый вечер за ужином, любуясь морским пейзажем и проходящими яхтами. Здесь же между полуостровом и маяком проходит путь всех яхт и катеров, выходящих из Будрума и возвращающихся обратно, и море здесь всегда шумит, посылая пенистые волны на отлогий каменный мыс.
Солнце вот-вот должно появиться, когда прямо передо мной возникает огромный морской катер под американским флагом, идущий со стороны Будрума. Катер проходит в открытое море между мною и маяком в сотне метров от меня, и к мысу, словно фаланги (фаланги?) одна за другой надвигаются огромные волны. Ну вот, если подойдет волна, устоять на скользком каменистом дне не удастся, а ободраться об изъеденные соленой водой острые камни, среди этих впадин и, тем более, задеть морского ежа, вовсе не хочется. Где ты солнце?! Всходи!! Первая волна уже совсем близко, буквально в нескольких метрах, когда из-за горы ослепительной колесницей (колесницей?) выкатывается солнце. Яркий край диска показывается из-за горы, заливая ее ослепительным светом расплавленного золота. Напряжение отпускает, и, оттолкнувшись от подводной скалы ногами, я плыву навстречу волне и солнцу, постепенно отворачивая в сторону отеля.
* * *
Как ни пытаешься себя ограничивать, все равно завтрак снова оказывается не в меру обильным. А еще хотелось, фруктов, чего-нибудь такого к чаю, но понимаешь, что до десерта уже не добраться. Удобно откинувшись и свободно вытянув ноги под столом, минут 15 сидишь на полуоткрытой террасе ресторана с чашкой свежего ароматного чая, любуясь сверху лазурной гладью спокойного моря, розоватой дымкой перед островами, мысом, у которого сегодня встречал восход солнца, спешащими в открытое море яхтами и шхунами. Нет, ну нельзя же столько есть. С этим надо что-то делать. Надо идти на пляж. Надо отрабатывать этот, с позволения сказать, завтрак. Плавать. Сегодня надо сплавать куда-нибудь подальше. Доплыть до маяка. Нет, пожалуй, за мыс, посмотреть, что там. Правда, это уже очень далеко. Если смотреть на снимок со спутника, то, становится даже немного страшно. Ну, ничего, можно держаться поближе к берегу.
- Так, ну что? Какие планы? Сын, пару партий в теннис, растрясем завтрак, да на пляж?
- Я, пожалуй, на пляж, а вы как хотите, только долго не задерживайтесь, - это уже жена.
- Ок.
Согнав группу заспанных ужасно неопрятного вида французов (успевших через день после своего приезда надоесть почти всем отдыхающим) с теннисного стола, которые самым наглым образом в силу своего дурного воспитания устроили за ним(!) какое-то свое французское собрание с чаепитием и поеданием своих французских круассанов, мы, вскоре, задвигались с ракетками вокруг стола.
После нескольких партий становится легче. Идем в дом за ластами и очками, забираем все это и спускаемся к пляжу.
- Ну как водичка? - спрашиваю жену.
- Ты же уже плавал утром, - прищуриваясь от ослепительно яркого солнца, улыбается она в ответ. - Куда сейчас?
- Да, пожалуй, туда же к мысу.
- Не плавал бы ты так далеко. Давай недолго. Слышишь?
- Я недолго.
- И давай недалеко. Насколько уплываешь?
- Часа полтора не больше.
- Давай не больше, хорошо?
- Ок.
Какое это удовольствие, с пирса нырнуть в прозрачную морскую воду. Приятная прохлада сменяет невыносимую жару, и вот ты уже в другой стихии, дарящей тебе неограниченный простор и свободу. Вкус соли морской воды лишь дополняет это ощущение свободы. Проплывая под ограждением пляжа, видишь, как в колышущихся водорослях неспешно копошатся рыбы. Вот еще одна стайка прямо под тобой рассыпается в разные стороны. Начинается глубина, отдающая синевой, но вода по-прежнему прозрачна. Сквозь толщу воды, как сквозь увеличительное стекло, на дне виден каждый камешек, каждая раковинка. Водоросли на дне колышутся, словно наливающиеся колосом нивы.
Руки и ноги заработали в монотонном ритме, гребок за гребком, в легких "развелись пары", и вот уже и дыхание стало глубоким и ритмичным в такт взмахам рук. "Джа-джа", "джа-джа" - руки с шумом разрезают толщу воды, "Хууууу", " хуууу", выдох следует за выдохом. Начинаешь ощущать, как мышечная радость разливается по всему телу. Пока не хочется сбавлять набранный темп, при каждом выдохе успеваешь заметить, как постепенно отдаляется пляж, приближаются яхты, стоящие на приколе в бухте. Вот уже проходишь мимо яхт, на миг вздрагиваешь от вида длинной цепи, уходящей далеко от стоящей в нескольких десятках метров шхуны вглубь ко дну. Там на дне, на конце этой цепи - якорь. Спустя какое-то время и яхты постепенно остаются позади. Ты, море и рыбы. Море. Сколько всего случалось здесь за тысячелетия! Сколько оно помнит событий. Оно такое же, как и тысячи лет назад: та же соленая вода, те же берега. Взгляд на полуостров слева: такой же греческий пейзаж в желто бурых тонах. Да почему греческий, это же Турция. И вдруг, в один миг все встало на свои места. Словно вспышка короткого электрического разряда озарила мозг, вслед за которой тут же последовал впрыск адреналина в кровь. Защекотало под ложечкой. Я увидел балку-проход, разрезающую береговой холм полуострова слева от себя. Все что доселе таилось глубоко в подсознании разом вышло наружу и открылось той яркой картиной, что когда-то потрясла мое воображение в далеком детстве! Так вот почему Эгейское море! Вот откуда эти неосознанные сравнения: "спартанский", "греческий", "фаланги", "колесница", "две с половиной тысячи лет назад"...
Да, это было две с половиной тысячи лет назад. Там на противоположном берегу этого самого моря западнее и выше от этого места, примерно в том же направлении, в котором я сейчас плыл, произошло то, о чем люди не забудут никогда, пока существует человеческая цивилизация. Эта балка, выходящая к берегу моря, расставила все на свои места. Фермопилы! Фермопильский проход! Триста Спартанцев! Доблесть и честь, которые переживут века, тысячелетия!
По телу будто бежал электрический разряд. От былой тяжести не осталось и следа. Я плыл словно на тренировке, не сбавляя набранный темп. Внизу проплывали рыбы, колыхалась трава. Это было то самое море! Море, в котором смывали дорожную пыль и усталость боев спартанский царь Леонид и его триста воинов. Две с половиной тысячи лет назад.
Случилось это в 480 году до нашей эры. Могучая тогда Персия решила, наконец, расквитаться с непокорной Грецией и после нескольких лет подготовки к войне Ксеркс решил завершить дело своего отца Дария. По всему черноморскому побережью, вдоль которого он намеревался двинуть свою огромную армию, создавались склады продовольствия и корма для скота и лошадей. Были наведены мосты через фракийские реки, прорыт огромный канал позади Афона. И когда все было готово, Ксеркс двинул свои войска вперед. Для переправы через Геллеспонт были созданы два плавучих моста из 360 и 340 кораблей. Невиданные по тем временам сооружения. Начавшийся шторм разметал мосты, но это не остановило Ксеркса. Взбунтовавшееся море высекли кнутом, и как только переправы были восстановлены, вновь была дана команда к началу переправы войск. По одному мосту семь дней и ночей безостановочно переправлялись войска, по другому переводили скот и обоз. Чтобы не терялся темп вдоль всей переправы стояли погонщики с кнутами, подгонявшие любого, замешкавшегося хоть на секунду...
...Удары сердца, подгоняют, словно удары хлыстов. Взмахи рук монотонно вспарывают морскую толщу. Вдох-выдох, вдох-выдох... Слева недалеко перемещается картина береговой линии дикого пустынного полуострова. И воображению уже кажется, что там, среди колючек и кустарника, неровными цепями на холмистом берегу выстроились воины в хитонах и алых хламисах со щитами и копьями в руках. Во главе с Леонидом...
...На другом берегу персы решили пересчитаться. Специально для этого была построена группа из 10 тысяч человек. Группу обнесли забором, соорудили ворота и в это пространство начали загонять войска для пересчета, каждый раз по 10 тысяч человек. По преданию Геродота, кстати, родившегося здесь же в Будруме, который тогда назывался Галикарнасом, войска сменялись внутри забора 170 раз!
А в это время грекам было не до персов. Они были заняты междоусобными стычками. Лишь только два города предприняли попытки противостоять Ксерксу - Афины и Спарта. На всеобщем совете было принято решение направить 10 тысяч спартанских гоплитов (тяжелых пехотинцев), чтобы перегородить Темпийский проход. Однако вскоре греки поняли свою ошибку. Там возле Темпийского прохода были фесалийцы, на которых не было надежды, и которые в любой момент могли перейти на сторону врага. Ошибочное решение было отменено, и вместо него было принято другое - защищать Фермопильский проход. Проход был единственным среди неприступных скал, и его можно было оборонять небольшим количеством людей, сколь бы ни было велико войско неприятеля. Однако те 10 тысяч спартанцев, которые были отправлены к Темпийскому проходу, подойти к Фермопилам не успевали, и вместо них надо было посылать других. Ситуация усугублялась тем, что в Древней Греции в это время начинались Олимпийские Игры, и никто в Спарте не смел вести боевые действия в это время. Было принято решение на это время отправить к Фермопилам лишь 300 воинов во главе с царем Леонидом да тысячу илотов. Серьезную помощь обещали, как только закончатся торжества. Леониду на тот момент было около 50-ти. В свой поход он отобрал только тех воинов, у которых уже были сыновья, чтобы не прерывался их род. На пути к Фермопилам к ним присоединялись еще воины, и к тому времени, когда они достигли берега моря, их отряд насчитывал уже семь тысяч двести человек...
...Вот уже виден изрезанный каменистый берег мыса полуострова. По дну побежали расщелины-каньоны. Позади остается первый большой камень, приближается второй валун, и недалеко на самом краю мыса виднеется третий, самый крайний. Я сбавляю темп и перехожу на неторопливый брасс. Море здесь шумит, волны накатывают на каменистый берег, по пути теряя пену. Маяк уже совсем недалеко, прямо напротив мыса. Невдалеке на крейсерской скорости проходит шхуна. С ее борта кто-то приветливо машет рукой. Салютую рукой к виску, по военному: махать в ответ не стоит, могут подумать, что нужна помощь. С борта шхуны вновь машут в ответ...
...Когда Ксеркс подошел к Фермопилам он был поражен тем, что греки не разбежались, побросав оружие, при виде его войска. Посланный к древней каменной стене прохода лазутчик доложил увиденное: греки развлекались, будто ничего и не происходило: занимались физическими упражнениями, состязались в беге наперегонки, расчесывали длинные волосы, приводили себя в порядок. Бывший спартанский царь Демарат, изгнанный когда-то из Спарты и предавший ее, растолковал удивленному Ксерксу обычай спартанцев расчесывать гребнем волосы перед тем как идти на смерть. Он же и поведал персидскому царю о том, что если ему удастся разгромить спартанцев, больше ему в Греции бояться некого.
Четыре дня ждал Ксеркс, когда же, наконец, греки разбегутся в страхе, и лишь поняв, что этого не произойдет, он послал мидийцев, поручив им живьем захватить греков и привести к нему. Но не тут-то было! Персидских наемников встретил плотный ощетинившийся копьями строй воинов. Начался бой, в котором персы не продвинулись вперед ни на шаг. Следующие атаки также не принесли успеха. И тогда Ксеркс послал вперед свою личную гвардию - "бессмертных", состоявшую из 10 тысяч отборных персидских воинов. Бессмертными они назывались о того, что их число неизменно равнялось десяти тысячам (на смену убитым приходили другие из элитной знати, стоявшие в очереди, чтобы занять почетное место в строю личной гвардии)...
...Вот и край полуострова. Поворачиваю налево за мыс вдоль берега, и передо мной открывается потрясающая картина изрезанного волнами скалистого берега, который невозможно было увидеть оттуда со стороны отеля. Больше не видно ни города, ни отеля, никаких признаков современной цивилизации. Только море. Как тогда! И этот дикий каменистый берег. Впереди на береговой линии обозначился каменный язык, словно расплавленная лава когда-то застыла, стекая в море. А над языком небольшая обрывистая стена полуострова. Плыву туда...
...Леонид двинул своих спартанцев вперед, в самое узкое место. Валивший на них огромной толпой враг попадал в бутылочное горлышко прохода и начинал топтать себя сам. Разгадав этот маневр "бессмертные" перестроились в небольшие коробки и стали наступать малыми группами. Но не на тех напали! Перед ними были не какие-то крестьяне с тяпками, а лучшие солдаты древнего мира. Выбежав вперед и порубив некоторое количество персов, греки быстро отступили на оперативный простор. Обрадованные персы бросились вперед, но спартанцы тут же развернулись и перешли в наступление. Возникла зверская давка, в которой персов резали как свиней - быстро, безжалостно и в ужасающих количествах. Удачный маневр был проведен несколько раз, и с каждым разом количество "бессмертных" значительно сокращалось. Ксеркс в ярости вскакивал с походного трона, но сделать ничего не мог. Отойдя и перегруппировавшись, персы предприняли еще одну попытку прорваться, но снова безуспешно и, наконец, отступили. В проходе осталось лежать шесть тысяч трупов персидских воинов. Примерно тоже самое повторилось и на следующий день. Снова вперед выдвигалось огромное полчище азиатов и снова спартанцы во главе с Леонидом рубили всех, до кого могла дотянуться рука...
...Каменный язык уже совсем близко. Он сильно выделяется своей ровной гладкой поверхностью на фоне изрезанного каменистого берега, рядом с ним еще одна более широкая площадка. Отдельный мысок и небольшой относительно ровный выход на берег близ него - красиво. Подплываю к этому "языку"...
...Как известно, крепость не может считаться неприступной, если в нее можно провести осла, груженого золотом. Предатели существовали во все века. Так и здесь, немедленно выискался подлец, который за деньги согласился провести персов в обход. История сохранила нам его имя - Эфиальт. Ксеркс , уже было отчаявшийся победить, вновь воспрял духом и направил в обход своих "бессмертных". То, что вчера еще было надежной позицией, стараниями одного предателя превратилось в западню. Когда греки это поняли, Леонид приказал всем, кто был с ним, срочно отступать. Сам же остался и при себе оставил лишь 300 спартанцев, тех, кого с ним послали. Вместе со спартанцами добровольно остались и феспийцы, готовые биться до последнего бок обок с Леонидом.
И вот наступило утро следующего дня. Ксеркс не торопил события, он задержал свое выступление до середины утра. Говорят, что, когда спартанцы последний раз ели все вместе перед началом сражения, Леонид сказал: "Пусть завтрак ваш будет обильным, о мужи, ибо обедать мы будем в царстве Аида!" Спуск с горы должен был занять у персов несколько часов, и спартанцы намеревались заставить противника как следует заплатить за свою гибель...
...Подтянувшись на руках, я выбрался из воды на ровную покатую поверхность застывшей лавы. В голове яркой картиной проносились события более чем двухтысячелетней давности. Дыхание не успокаивалось, живот втянуло от долгого напряжения, в ушах все еще гудел шум бегущей по венам крови. На берегу непривычно покачивало от долгого плавания. Оглядываюсь. Дикий ничем не измененный берег моря. Все так же, как и две с половиной тысячи лет назад, на камни, облепленные такими же морскими ежами, накатывают все те же волны. Наверняка вот так же у этого моря на противоположном берегу стояли и смотрели вдаль Леонид и его воины.
Желание возникло спонтанно само по себе. Я выбрал подходящий камень и стал выбивать на ровной поверхности слова. Спустя некоторое время, когда уже ощутимо обгорели плечи и спина, на каменной поверхности появилась надпись на английском языке "LEONIDAS & 300 SPATRANS". "Зачем на английском", мелькнула мысль, когда я уже принялся за работу, и тут же сам себе ответил, а пусть всем, кто здесь когда-нибудь окажется, эта надпись будет понятной". Затем отойдя подальше к обрывистому берегу, я выбил на его уступе "RUSSIA = SPARTA" Вот так вот! Читайте, кто доберется. Снова выхожу на каменный "язык" и слушаю шум ветра, глядя на играющее солнечными отблесками море, на волны, подбегающие к самой надписи. Сколько прошло времени, с тех пор как я уплыл? Непонятно. Может быть часа полтора, а может больше. Пора назад.
...Персы добрались до вершины горы и начали спуск. Когда спартанцы увидели, что войска Ксеркса вошли в проход, они больше не пытались оборонять стену. Вместо этого спартанцы вышли в самую широкую часть прохода и построились там обычной фалангой. Легковооруженные илоты прикрыли их с флангов...
...Я прыгаю в воду с края каменой платформы, прямо в глубокую расщелину между камнями. Рыбы в испуге брызгами разлетаются в разные стороны. Слегка задержавшись под водой, чтобы полнее ощутить прохладу после изнуряющей жары и палящего солнца, проплываю по инерции еще несколько метров и, наконец, выныриваю на поверхность. Впереди простирается одно лишь безбрежное море, подернутое вдали дымкой, и сквозь эту дымку виднеются острова. Все как тысячи лет назад. Опьяняющая свобода! Набираю воздух в грудь и плыву в обратном направлении, туда, откуда приплыл...
...Ху-х! Как тесно сжимают грудь доспехи. Словно каменные объятия... Нет сил расправить плечи и наполнить прохладным, морским воздухом легкие, разрывающиеся после лютой сечи. Тесно так, и жарко. Да. Мы стоим, прижавшись плечами друг к другу, мнемся с ноги на ногу, гремим мечами и латами и не слышим ничего, кроме собственного дыхания да шума приближающегося врага. Скрипим зубами и до боли, до судороги сжимаем древки копий и рукояти мечей. Наши запястья тверды как камень, а фаланги пальцев побелели и даже не разгибаются от напряжения! Заметь, заметь, брат: на расстоянии стадии от нас, врезаясь в облюбованные мхом валуны, плещется море, но мы даже не слышим его! Как не слышим и песню ветра, славящего свободу над склонами гор, и крики хищных птиц, пророчащих славу героям. А волны, смотри, как играют солнцем изумрудно-бирюзовые волны Эгея! Словно в радостном танце, восторженно мерцают сотни бликов на его поверхности. Ты не завидуешь им? Нет? А облакам? Напрасно. Сейчас ими любуется Гелиос, взирая с колесницы, а вечером, быть может, их видом будут наслаждаться все остальные боги. А облака с учтивой благодарностью будут принимать их внимание. Ты не завидуешь им? Нет? Да-да, я знаю, что нельзя, ни в коем случае нельзя позволить хандре и слабости овладеть телом и разумом. Что это начало гибели. Но дело в том, все дело в том, что... Дело в том, что сейчас, здесь, перед лицом смертельной опасности, перед верной гибелью я не могу, сколько не силюсь, не могу вспомнить из своей жизни ничего, кроме тренировок. Лишь годы тренировок, сражений и снова тренировок. Будто ничего в ней больше и не было! Ни отдыха после невероятных побед, ни радостей общения с любимыми женщинами. НИЧЕГО! Просто, знаешь, отправляясь в царство Аида, мне бы хотелось захватить с собой на ту сторону реки забвенья воспоминания не о тяготах солдатской жизни, не об упоении кровавыми схватками, а... ну вот… хотя бы, - смотри - в десяти шагах от нас цветок! Растрепанный, покрытый слоем пыли и песка, но уцелевший цветок! Уцелевший, не смотря ни на что! Невероятно, слышишь! Его не затоптали в пылу сражения, не завалили изрубленными трупами. Словно символ другой, спокойной и прекрасной жизни, он, вопреки всему, еще живет и дарит нам свой аромат! Свою красоту и неповторимость. Это и есть то чудо, которое я хотел бы пронести в своем сердце через Стикс - запыленный, но выживший цветок.
Давай ближе Алфей. Еще ближе. Я хочу почувствовать твое плечо. Спасибо. Ты слышишь шум? Сзади и спереди от нас. Это тысячи персидских ног выбивают пыль из Фермопил. Десятки тысяч ног. Им... им, все-таки, удалось нас окружить! В кольце противника триста спартанцев во главе с нашим Леонидом. Триста бойцов Лаконики против тридцати тысяч персов! Да! Пожалуй, славное будет сражение. Бьюсь об заклад, сам Арес придет, взглянуть на это зрелище! Эх, если б не предатель, если б не эта грязная собака, мы б... мы бы положили у этого прохода всех до единого! Но поздно сожалеть и будем благословлять богов уже за то, что все союзники успели отойти. А мы... Мы - спартанцы! Воины Спарты уходят с поля брани либо с победой, либо с вечною славой! И никак иначе! Теперь наш черед исполнить этот закон! Co щитом или на щите! Слышите, братья! как сбивчив и неровен их шаг. Идут, словно победа уже досталась им без боя. Ха!... Жалкие глупцы! Идут и ждут, чтоб сам царь Леонид к ним вышел на поклон. Ха-ха! Ха-ха, ха-ха! Они еще не знают, как бьется в груди спартанца сердце. Скоро узнают! Ну-ка, брат мой, Алфей, делай как я: мечом о щит с биеньем сердца вместе. Джа-джа! Еще раз: Джа-джа! Хорошо! Джа-джа! Вот так! Джа-джа! Все вместе! Джа-джа! Джа-джа! Джа-джа! Смотри, как вытянулись - джа-джа - их лица! Джа-джа - словно пред ними - джа-джа - все войско Ареса - джа-джа - в один момент из-под земли возникло - джа-джа, - а не всего лишь триста - джа-джа - отважных - джа-джа - лакедемонянина. Джа-джа! Вот так. Джа-джа. Вот так! Джа-джа. Вот так!! Джа-джа. Джа-джа. Стоп!!!..
Смотри, Алфей, смотри - клинок, которым я как ты, как все мы мгновение назад ритм сердца отбивал, по-твоему это простой спартанский меч? О, да! И так, как на любом, любом другом спартанском мече, на самом его кончике, едва заметная, вот здесь, есть точка. Ты знаешь имя этой точки. Доблесть! Вложи меч в ножны, ап! и Доблести простыл и след. Вновь оголи и снова на расстоянии удара лишь маковое зернышко отметит ее. Да. Но стоит тебе уверенным движением разрезать воздух перед лицом врага, как сотни, слышишь, - сотни мелких точек сольются в линию. Стремительную, словно молния богов, линию!
Я хочу сказать тебе сейчас, что помогает мне не бояться смерти и сражения с великой силою, превосходящей в сотню раз нас по количеству. Все очень просто: лишь персы подойдут к нам на расстояние удара, как я и ты, и Леонид, все мы, в одном порыве, стеною перед ними выстроим Доблесть. И сквозь нее им не пройти ни шагу до тех пор, пока жив хоть один спартанец! Верь мне, - наша доблесть отнимет силу и решимость у каждого из них. Я в это верю, и я это знаю. Это - правда. Как правда и то, что колесница Гелиоса и завтра, после сраженья нашего и гибели пройдет над Грецией. Мы сляжем здесь все до единого. Да-да. Залитые своею и чужою кровью, изрубленные в месиво. Но памятник нам, нами же воздвигнутый из Доблести, переживет и нас, и Грецию, и персов, и Богов! Поверь, Алфей, все это правда. Встань крепче, брат мой, - они близко. Встань крепче. Всего-то по сотне на каждого!...
...Здесь они и приняли бой, сражаясь с безрассудной яростью. Персы, которых, как говорят, гнали в бой бичами, вынуждены были карабкаться по горам трупов для того, чтобы добраться до греков. Когда большинство спартанских копий сломались, лакедемоняне обнажили мечи и придвинулись ближе, врубаясь в море лиц перед собой. В этой последней схватке пал Леонид. Над ним развернулась особенно яростная битва. Четыре раза захватывали его персы и четыре раза греки отбивали тело Леонида.
...Джа-джа, джа-джа, руки работают как крылья мельницы, джа-джа...Тело превратилось в машину, двигающую поршнями. Я плыл на кураже, как когда-то на тренировках и соревнованиях. Несмотря на обилие воды, в горле почти пересохло и першило от морской соли. Этот вкус, такой насыщенный ни с чем несравнимый вкус соленой морской воды, - словно экзотичный коктейль, приправленный густым и терпким сладковатым запахом морских водорослей, и ветром: - ветром Эгейского моря! Даже в воде ощущаю, как потеет тело. Горячий выдох раз за разом с шумом врывается в воду, тело словно парит над водой, пропуская под собой волну...
...Сражение продолжалось, пока с постов не дошло известие о том, что "бессмертные" добрались до конца тропы. Тогда греки сомкнули ряды и стали отходить за стену. Миновав ворота, они укрепились на невысоком холме, который возвышался над болотистой равниной. Там они построились кругом и приготовились к смерти. Персы лавиной хлынули через стену и стали пытаться забраться на холм, но тщетно! Греки защищались мечами, а когда ломались мечи, они руками и зубами рвали врагов. Даже падая, они вгрызались в их икры, погибая, сражались до конца. Бой продолжался до последнего дыхания, пока персы не погребли их всех под градом стрел. К полудню все стихло.
Впоследствии на том холме, где обрели вечную славу последние спартанцы, греки воздвигли кенотаф: пустой саркофаг. На нем установлен каменный лев, потому что Леонид по-русски лев и есть. На кенотафе высечены слова, сочиненные лучшим греческим поэтом Симонидом Кеосским:
Из зверей я - сильнейший, из людей сильнее всех тот,
кого я стерегу здесь в каменном гробе.
На том месте, где пали и захоронены остальные, надпись гласит:
Странник, если ты будешь в Спарте, возвести лакедемонянам, что мы пали здесь, верные своему долгу.

К сожалению, история почти не сохранила для нас имена тех, кто в глазах многих стал символом мужества и героизма, и потому перечисление дошедших до нас имен не займёт много времени. Вот они:
Диенек, спартанец;
Демофил, предводитель феспийских гоплитов;
Дифирамб, феспиец;
Еврит, спартанец;
Мегистий, прорицатель, акарнанец;
братья Алфей и Марон, спартанцы;
Леонид, царь Спарты.
...Вот и все.
Словно закончившаяся кинопленка память завершила прокручивать картину давно минувших событий. Я плыл и плыл, и казалось, так можно было плыть долго-долго, сколько угодно. Впереди показался отель. Несколько минут назад поодаль от меня в город прошла большая шхуна, и я почувствовал, как подошедшие большие волны, сменяя друг-друга, бережно подхватывали меня и несли в сторону отеля, как пушинку на больших и сильных руках, словно само море помогало мне и подбадривало, провожая меня обратно в тот мир беззаботного курортного отдыха, с пляжа которого я прибыл к нему в гости. И как благодарный гостеприимный хозяин, море подарило мне одну из своих самых сокровенных тайн - быль о трех сотнях спартанцах и их царе Леониде, которые навсегда вошли в историю людей как образец силы духа, мужества, верности долгу, стойкости и доблести. И память о тех, кто пал в Фермопилах, но не отступил ни на шаг, свежа и жива и теперь, спустя тысячелетия.
Поднырнув под буйки и проплыв еще несколько десятков метров до берега, я вышел из воды и, сняв ласты и очки, направился к лежакам. Меня ощутимо покачивало при ходьбе от долгого плавания. Все еще оставаясь под впечатлением, я встретился взглядом с женой, приветливо помахавшей мне рукой.
- А ты что так долго? сейчас уже скоро обед. Мы с Сашком за коктейлем сходили, тебе не взять?
- Да нет, спасибо, пока не хочу, - сказал я вслух, а про себя вдруг осознал, что я ведь только что испил свой лучший коктейль этого лета, стойкий вкус терпкой соленой воды Эгейского моря все еще ощущался на пересохших губах.
* * *
Вечером, как обычно, под звуки живой музыки, мы сидели за облюбованным столиком с видом на море, не торопясь покидать ресторан. С воды дул едва уловимый легкий бриз, розовеющая дымка сгущалась над морем, предвещая скорые сумерки. И в наступающей темноте там, вдали на берегу длинного острова, узкой пунктирной линией снова замерцали огоньки жилых строений. Что же это все-таки там за город, может Измир или это Гюмбет? А впрочем, мы сейчас это выясним:
- Would you, please, tell us what that line of lights over there is? спросил я официанта, забиравшего со стола тарелки.
- It's Greece, - дружелюбно ответил он, подняв ко мне свои глаза.
- Что там? - переспросила меня жена.
- Там... отстров... Греция.

* * *

Свежий бодрящий воздух раннего утра проникал сквозь приоткрытое окно автомобиля. Притормаживая у перекрестка перед светофором, я увидел невдалеке от обочины группу юношей и девушек, сидящих на спинках сдвинутых с мест скамеек. Лица их, как и одежда, были помяты, в руках у нескольких недопитые бутылки с каким-то суррогатным пойлом типа "Клинского" или "Балтики". Рядом возле скамеек в полшаге от пустой урны высилась гора мусора, валялись пустые бутылки, пачки из под сигарет, какие-то блестящие упаковки, то ли из-под чипсов, то ли из-под "кириешек". До слуха донесся хриплый мат одной из девушек, повисшей на сутулом щуплом пареньке. Спустя секунду раздался резкий непристойный смех. Настроение упало. Утро уже не казалось таким легким и окрыляющим. Появились нехорошие тяжелые мысли. Что же произошло со страной за эти годы, неужели не понятно, что это дорога в никуда...
По бокам мелькали бесчисленные павильоны, круглосуточные водочные ларьки, между которыми взгляд вдруг выхватил яркую оранжевую вывеску с надписью "Спортивно-оздоровительный клуб СПАРТА". Из открывшейся двери выходила группа крепких ребят с сумками и рюкзаками. Лицо мое оттенила едва заметная улыбка. Рука потянулась к кофе, взятому с собой в дорогу. Снова появилось то хорошее настроение, с которым я выходил утром из дома. В памяти всплыли слова Леонида, которые я прочитал уже после возвращения из отпуска: "Для дела, на которое мы идем, хватит и этих".
Вспомнился тот каменный выступ, который я про себя назвал тогда мысом Леонида и надпись, оставленная на нем, "RUSSIA = SPARTA".
__________________________________
PS. Это был один из тех вечеров, в которые мне удавалось вырываться вечером после работы на пару кругов на загородную лыжную базу на Дубравной. Время было уже позднее, около восьми вечера, и на лыжне я был один, освещая себе путь налобным фонариком. Помогала почти полная луна. Щедрое на звезды загородное небо мерцало мириадами холодных искр, да и снег, словно магнит, отбрасывал темноту в дальние уголки трассы, вьющейся по лесным просекам. Мороз крепчал. Январь в этом году вообще выдался суровым. И поначалу, приехав на базу и еще раз бросив взгляд на показания температуры, еще не заглушив двигатель, я заколебался, а стоит ли. Брат сегодня утром улетел в Афины, вот где тепло! Зная, что еще лишь пара минут, и какая-нибудь причина обязательно найдется, я распахнул дверь и вышел из машины...
Пройдя полкруга, я уже был рад тому, что не уехал: вокруг стояла холодная тишина, в небе ярко горели звезды, разбудив лесное эхо, скрипел и шипел снег под лыжами, горячее дыхание заглушало остальные звуки. В конце очередного подъема вдруг раздался телефонный вызов. Протерев рукой заиндевевшее стекло дисплея, читаю SMS-ку: "Я в Фермопилах, на том самом месте!".
"А все-таки правильно, что не уехал!" снова подумал я, пряча телефон в карман куртки.
PPS. Вот и пятница. До открытия зимней Олимпиады не более 13 часов: хоккей, лыжи, биатлон!.... До конца рабочего дня и того меньше... Наливаю кофе, ставлю кружку на стол возле клавиатуры. Взгляд задерживается на 2х камешках, лежащих рядом с настольным портретом Колчака. Тех самых, которые брат привез с холма, до последней точки хранящего бессмертное кольцо Доблести воинов Леонида.
     
12.02.2010
Димыч123 Доктор наук Из Стали 850 239
Отв.63  13 Окт. 18, 15:55
Борьба с пьянством и нецензурной бранью
Борис Поспелов
                             
Рассказ-фантазия.

Часть первая. Борьба с пьянством.                   

  В  один из вечеров  Зинаида Петровна – женщина пенсионного возраста, зашла к соседке Тамаре поболтать о жизни, пожаловаться на судьбу, узнать последние новости, в общем, как-то скрасить свое одиночество.

-  Проходи, - радостно сказала Тамара, - ко мне как раз сын Михаил  приехал на несколько дней из города.

Прошло уже  двадцать лет, как Михаил, после окончания средней  школы,  уехал из  поселка  в город, где поступил в университет, успешно его закончил и впоследствии сделал хорошую карьеру на научном поприще. За это время, из высокого, нескладного подростка, со скуластым лицом и длинными волосами, Михаил превратился в  интеллигентного худощавого мужчину с профессорской бородкой. В его внешнем облике безошибочно угадывалась принадлежность к научному сословию.

Увидев Зинаиду Петровну,  Михаил обрадовался и поинтересовался:
- Тетя Зина, как у вас дела, как Наталья?
Наталью – дочь Зинаиды Петровны,  Михаил знал с детства. Они учились в одном классе, и было время - даже дружили, но за рамки дружбы отношения не вышли. После школы  Михаил уехал учиться в город, а Наталья осталась в поселке. У каждого сложилась своя судьба, но теплые и добрые  отношения  сохранили и по сей день. Правда, виделись  они теперь редко, да и то по - случаю, но  жизнью друг друга интересовались  и передавали поздравления и приветы через родителей.

- Ой, Миша, и не спрашивай, - с горечью в голосе ответила Зинаида Петровна.     
- Проблема у меня с  зятем Василием, – ты ведь его знаешь.  Мужик неплохой, работящий, но как напьется, словно бес в него вселяется. Наталья с ним вся  извелась, уже и не знает, что делать, - в отчаянии закончила она.

Возникла пауза.

- Я могу  попробовать  помочь вам, -  спокойно сказал Михаил.
Зинаида Петровна замерла, осмысливая, так неожиданно прозвучавшие слова. «Что  же он может сделать, если никакие врачи и  лекарства не помогают?» - подумала она, а вслух произнесла:
  - Мы уже все испробовали, - бесполезно. Неделю не пьет, а потом опять срывается.
Похоже, если  человек сам не захочет, то пить не бросит. Подожди,  а чем ты можешь помочь? – Зинаида Петровна, вспомнила о словах Михаила.

- У меня есть надежное средство, -  начал Михаил и коротко рассказал о созданном  в их научно-исследовательском  институте приборе, излучающим волны, разлагающие  алкоголь на безопасные компоненты, оставляя без изменения цвет, вкус и крепость. Изобретатели  гарантировали, что  в радиусе десяти  метров прибор  «убирает» алкоголь из всех напитков, попавших в поле его действия.
  Преимуществом аппарата  был  небольшой размер,  позволяющий использовать его незаметно. По секрету  Михаил сообщил, что  уже проводили его испытания в одном из городских ресторанов. Правда об этом, ни персонал, ни  посетители, не знали.  Но все прошло хорошо. После закрытия  увеселительного заведения, люди спокойно разошлись по домам. Не было ни шума, ни драк, ни  скандалов, хотя отдыхающие  выпили спиртного  больше чем обычно. Одной только водки – десять ящиков,  превысив  суточную норму в три раза.

У Зинаиды Петровны, цепляющейся за любую, даже малейшую возможность излечить зятя от алкогольного пристрастия, рассказ о чудодейственном приборе вызвал неподдельный интерес. А когда о нем  узнала Наталья, она сразу согласилась на его применение, предварительно поинтересовавшись его влиянием на мужчин.
- Можешь не беспокоиться, испытаниями установлено, что излучаемые  аппаратом  волны безвредны для людей, поэтому за своего Василия не переживай! - уверенно ответил  Михаил. Он передал Наталье небольшой  предмет, похожий на кнопочную модель сотового телефона и объяснил, как им пользоваться.

Крепко сжимая прибор в руках, Наталья словно на крыльях неслась домой, предвкушая эффект от ожидаемого чуда и радуясь свалившейся на нее удачи в виде возможности излечить супруга от алкогольной напасти. Во дворе она увидела  мужа  и двух его собутыльников. Мужчины, не замечая ее, о чем-то горячо спорили. На крыльце стояли две трехлитровые банки  браги. Их Василий достал из погреба. Рядом  находилась принесенная кем-то из гостей  двухлитровая бутылка с длинным горлышком, наполненная  мутной жидкостью.

«Самогон», - мелькнула  в голове Натальи тревожная мысль. Однако мужчины, не обращая  на нее никакого внимания, спорили о преимуществе самогона перед водкой, - в общем, несли, по мнению Натальи, полную чушь.

  Поднявшись на крыльцо, она как опытный разведчик, посмотрела на мужчин, наклонилась,  делая вид, что возится с обувью, а сама тем временем нажала пусковую кнопку прибора и незаметно провела им вокруг банок и бутылки с мутной жидкостью. Аппарат немного  поскрипел и затих. Увидев, что мужчины направляются к дому, Наталья, не успев выключить прибор, быстро прошмыгнула на веранду и  прошла вглубь. Проходя мимо стоящей на полу вереницы обуви, прибор  неожиданно включился и заработал, издавая характерные скрипящие звуки.

«Что это такое?», -  остановившись в нерешительности, подумала Наталья,  после чего поднесла  прибор ближе к обуви. Скрип  усилился, при этом он отчетливо проявлялся  у старых валенок мужа. Носить их  было уже нельзя, а выбросить  жалко, поэтому, они без  надобности уже второй год пылились у стены. Из любопытства Наталья просунула руку в голенище и … обнаружила там бутылку водки. Такая же бутылка оказалась и во втором валенке. В это время прибор затих, и Наталья поставила бутылки обратно.

А мужчины  тем временем, взяв на крыльце брагу и бутыль с самогоном, зашли  на веранду. Один из них -  Митрофан, пьяница еще тот, хриплым голосом произнес: брага это так, размяться, а вот самогон – это зверь!

- Василий, ты бы не пил, опять в какую-нибудь историю влипнешь, - строго сказала Наталья.

- Да, что здесь пить... Мы, так … понемногу, - ответил Василий, после чего мужчины прошли в дом, где устроились на кухне, находящейся через стенку от веранды. Слушая их радостные голоса, Наталья испытывала возмущение  от такого бестолкового, по ее мнению, времяпрепровождения, обычно заканчивающегося для ее мужа разными неприятностями.

  Вспомнив про обнаруженные в валенках бутылки, она решила полностью обследовать веранду.  И действительно, чем дальше она  двигалась вглубь, тем сильнее скрипел прибор. Мужчины, находящиеся за стенкой,  этот шум слышать не могли, поэтому Наталья успокоилась и продолжила свое занятие. Вскоре она наткнулась еще на бутылку водки,  искусно спрятанную  на полке с инструментом. Следующая бутылка находилась в отрезке  пластиковой трубы, лежащей вдоль веранды. Вряд ли бы Наталья нашла их без прибора.

«Да сколько их здесь, куда не сунься – везде  бутылки! Напрятал, как белка  на зиму орехи» - ворчала Наталья, присаживаясь на старый бабушкин сундук, стоящий  в самой глубине веранды. Она уже хотела выключить прибор и убрать его в карман, как вдруг он,  натужно заскрипел, издавая звук громче, чем обычно. Наталья даже забеспокоилась, как бы мужчины его не услышали. Однако им было не до этого: увлеченные разговорами и  распитием спиртного, их ничего больше не интересовало.

  А в этот момент, прибор, обнаружив в кладовке  у соседа, проживающего во второй половине  дома,  большое количество водки, вина и шампанского  усиленно расщеплял в них алкоголь.  Двадцать ящиков спиртного было закуплено им на свадьбу сына, назначенную  на следующий день. Конечно, Наталья об этих запасах  алкоголя  не знала, да и по большому счету, не могла знать. Поскрипев  еще  несколько минут, прибор успокоился.

«Наконец - то», -  облегченно вздохнула  Наталья, откидываясь головой к стене, и в этот момент  услышала  хриплый  голос Митрофана, доносящийся из кухни:
- Слушай Вася, что у тебя за брага? Пьем вторую  банку, морщимся, уже два раза в туалет сбегали, а толку - никакого!

-  Да нормальная она … вот смотри, - нервно ответил  Василий, словно его задели за живое.

Похоже,  мужчины  начали  рассматривать жидкость на свет и обсуждать ее качества.
- Обычная брага,  и по  цвету, и по запаху. Да и на вкус, что надо, - послышался голос третьего мужчины – Захара.

- Только  не берет,  будто не брагу пьем, а воду дуем. Уже вторую  банку допиваем и ни в одном глазу, -  с явным раздражением произнес Митрофан, после чего мужчины  вышли во двор.  Когда они вернулись,  Наталья вновь услышала  голос Митрофана:

- Сейчас попробуем  мой самогон – он бьет наповал! Могу на спор, что  срубит со стакана. Поэтому, наливай по половинке.

У Натальи екнуло сердце. «Брагу прибор осилил, а сможет ли он справиться с самогоном?» - заволновалась она.

Было  слышно, как мужчины выдыхая воздух, пьют, издавая обрывки какого-то звериного рычания.

« Какая же  эта гадость – самогон, - подумала Наталья. Она представила, как его пьют мужчины, морщась  от противной на вкус горечи, и ее всю  передернуло.  Да… это не  сухое вино и  не ликер!  Их и пить приятно и настроение поднимается!  А самогон - ни вкуса, ни удовольствия, - ничего!  «Выпил, и тебя, словно палкой по голове шибанули, отчего ты летишь в грязную канаву, ничего  не понимая и не соображая» - примерно такая ассоциация от употребления самогона возникала  у Натальи.

Она спрятала прибор в карман и зашла в дом.

Мужчины сидели на кухне и грустно вздыхали: «Эх, не берет, а может мы плотно поели?  Да вроде нет, как обычно».

- Вот раньше, после  такой дозы,- мечтательно произнес Митрофан, - мы уже  отрывались  по-полной!

- Да, было дело! – грустно произнес Василий, вспоминая  оторванную в клубе дверь и десять суток ареста за мелкое хулиганство, после чего добавил:
- Да ничего хорошего.

-  И я о том - же, - поддержал его  Захар,  - неделю назад  пришел пьяный домой  и получил от жены коромыслом  по спине, - до сих пор нагибаться больно.

- А я вообще, очнулся  утром в курятнике, замерз, а потом еще и простыл, - произнес Митрофан.

- Вот видите! - дождавшись удобного  момента, вмешалась Наталья. – Вы когда напьетесь,  натворите дел, а потом жалеете, а так,нормально посидели, выпили, поговорили и спокойно разошлись. И жены довольны, и никто не пострадал. Вот здорово!

- Ты ничего не понимаешь в нормальном отдыхе,  -  начали возмущаться мужчины, а недовольный Митрофан,  вообще, демонстративно наполнив полный стакан самогона, осушил его одним залпом.Глядя на его скривившееся в гримасе лицо, слыша его хриплый рев, складывалось  впечатление, что он выпил что-то ужасное. Его примеру последовали  и остальные собутыльники. Наталья с ними спорить не стала, понимая, что  в целом, ситуация складывается в ее пользу. Она ушла в зал, где взяла книгу и углубилась в чтение.

  Мужчины еще полчаса гремели стаканами, говорили о технике, спорили о политике, вспоминали молодые годы, после чего недовольные, но трезвые, разошлись по домам, оставив в душе утешение, что завтра на свадьбе,  упущенное обязательно наверстают.

- Фу, - тяжело произнес Василий, присаживаясь рядом с Натальей, - надулся браги и самогона. Литра три, наверное, выпил, - не меньше, и ни в одном глазу!
- Иди спать,  от тебя несет, как от винной бочки! - с недовольным видом  произнесла  Наталья, - завтра хоть не пей. Василий, поглаживая руками живот,  пошел в туалет.
Наталья ликовала! Вечер прошел без приключений!

  А на следующий день была свадьба. Застолье проходило рядом с домом, где на зеленой лужайке  соорудили длинный стол, поставили стулья и лавки. На стоящие поблизости деревья привязали  воздушные шары, а вдоль забора, завешенного смешными свадебными плакатами, протянули разноцветную иллюминацию. Поздравить молодых  пришло более сотни гостей. Спиртного было столько, что им можно было напоить до беспамятства в два, а то и в три раза больше людей: двадцать ящиков – почти четыре сотни бутылок!
Ведущая  – боевая женщина, заведующая поселковым клубом, старалась во всю, пытаясь  поскорее довести народ до нужной кондиции. Тосты следовали один за другим, вино и водка лились рекой.
Когда в течение двух часов, гости опустошили первые десять ящиков, а это – почти двести бутылок, родители молодых приуныли. Народ сидел, словно на собрании, только вместо речей звучали тосты, при этом гости изрядно пили, но пьяных не было. Большое количество выпитого алкоголя привело к тому, что стихийно возникла  очередь в туалет.
Хозяева недоумевали: спиртное, словно испарялось, а пьяных не было. Бутылки,  чуть ли не бегом, едва успевали к столам подносить официанты – друзья молодых, помогающие в проведении свадьбы.

- Мишка,  Юлька, - несите водку, вино! – то и дело раздавалось  из разных концов большого стола, и молодые люди едва успевали подносить гостям спиртное.

-  А ну, Никитка, - тащи боеприпасы! - имея в виду водку,  прокричал дед Афанасий – бывший артиллерист - отставник, - а то паршивая, совсем не берет!

Он был в хорошем настроении, как и сидевшие  рядом с ним мужчины.  У этой сплоченной компании, употреблявшей  спиртное больше, чем сидящие рядом женщины, раза в три, а то и в четыре, оно постоянно заканчивалось. Под столом и у лавок, где сидели мужчины, валялась  гора  пустых бутылок.
                   
Хозяин дома – отец жениха Матвей Степанович, увидев, как из погреба достали уже пятнадцатый ящик, был в шоке.

«Так и двадцати ящиков не хватит», – грустно  подумал он.

Тамада тем временем, видя, что народ не пьянеет, а без меры пьет и ест, как могла, пыталась  оживить атмосферу праздника. Но люди напившись вина и водки, а по сути безалкогольной жидкости, сидели за столами, и танцевать не хотели. Да и какие могут быть танцы, если  выпил  пару литров  жидкости, да  еще и плотно наелся.

  А свадьба тем временем продолжалась. Наталья  сидела рядом с  Василием. Он с самого начала хотел  пересесть к проверенной мужской компании. Но Наталья,  совсем неожиданно, перестала его контролировать, при этом, со злости на водку,  налила  себе полный стакан  сорокоградусной  и, присовокупив к  какому-то тосту, одним залпом осушила его.

Сидящие напротив мужчины в изумлении открыли рты.

- Ну, ты  даешь! - удивился муж. Наталья же, от горечи и крепости напитка, чуть  не задохнулась.  Видя страдания жены, Василий бережно похлопал ее по спине.
- Какая противная, как вы ее пьете, - немного отдышавшись,  произнесла она, а про себя подумала: « Ничего себе, безалкогольная водка!». Она уже догадалась, что вчера, в поле действия прибора попали и ящики соседа со спиртным. Ей стало не по себе, - ведь сейчас, по ее вине,  более сотни  людей литрами дуют водку, вино и шампанское, пытаясь  искусственно создать  дух веселья, легкости и  непринужденности.  Но с другой стороны, успокаивало отсутствие последствий,  когда затуманенное алкоголем сознание  превращает  мужчин  в животных: кого в поросенка, мирно дремлющего на полу,  а  кого-то, как например, ее мужа,  - в грозного быка, пытающегося  со всеми разобраться. Эти мысли успокоили, и Наталья, помогая ведущей, стала  приглашать гостей танцевать. А люди, тем временем, впитав атмосферу праздника, потихоньку начали  оживать и приходить в себя.  Некоторым уже надоело пить и есть, и они стали танцевать и принимать участие в  конкурсах.

Дед Афанасий, отбрасывая  очередную бутылку в сторону, воскликнул: «Вот, в наше время гнали водку, - с одной бутылки, а порой, даже и с полбутылки  крыша  слетала, а сейчас…  уже вторую допиваю, и все без толку! Мужики, может на шампанское или на  вино перейдем, - в шутку произнес он, - я  видел, как из дома  по ящику того и другого вынесли».

Завязалась целая дискуссия. Некоторые  были против того чтобы мешать водку с вином, другие же, наоборот, считали необходимым размяться  сухим вином, раз водка не берет. Наталья сидела  неподалеку и с улыбкой наблюдала за  мужчинами.
- Эй, Никитка! - громко крикнул дед Афанасий, - неси нам шампанского и вина, - и чтобы два раза не ходить, захвати по нескольку бутылок!

Никита, уважая старших, быстро выполнил просьбу, после чего мужчины продолжили распитие спиртного.

А  праздник, тем не менее,  брал свое: люди пели и  танцевали, напутствовали молодых, участвовали в многочисленных конкурсах; кто-то принес гармонь, и  женщины запели частушки. Было видно, что народ освоился: шутки, смех и непринужденное общение, наполнило  атмосферу праздничного мероприятия, сделав ее легкой, веселой и непринужденной.

Ближе к ночи гости стали расходиться.  Дед Афанасий шел впереди и причитал:
- Что за свадьба? Ничего не понятно! Пили много,  а толку нет. А ты Митрофан, почему на своем ходу?  Тебя обычно с таких мероприятий всегда  уносят!
- Так, в этот раз вроде никого не унесли, все на своем ходу, - грустно ответил Митрофан.
С ним были согласны и другие мужчины: что за свадьба, без разборок, без драк, и прочих неожиданностей?  И вспомнить нечего!


Наталья  шла под руку с Василием. Домой идти не хотелось, и они  пошли  к озеру, к месту, где еще до свадьбы любили гулять.
           
Так счастлива она не была уже давно!

                     
Часть  вторая.

Борьба с  нецензурной бранью.   

Проснувшись  рано утром, Наталья не спеша потянулась, встала и выглянула в окошко. Порадовало не только яркое летнее солнце, но и аккуратно сложенные в поленницу дрова, подметенный двор и отремонтированная калитка.

- Вот что значит, трезвый муж!  - не могла нарадоваться  Наталья.  За те несколько дней, что Василий перестал пить, их дом наполнился  радостным  детским смехом и атмосферой доброты, но самое главное, у них появились смелые планы на жизнь.

  Но опасаясь, что  Василий может сорваться и разрушить вспыхнувший новым счастьем семейный очаг, Наталья  уговорила Михаила оставить ей  на пару недель антиалкогольный прибор. Он не возражал, а в разговоре поведал  еще об одном изобретении. Наталья вначале даже не поверила, что такое возможно, но сомневаться в словах Михаила не стала. А он сообщил,что в их лаборатории, недавно изготовили опытный образец прибора  для борьбы со сквернословием. Михаил  коротко объяснил, что аппарат  воздействует слабыми  электронными волнами исключительно  на сферу сознания людей, ответственную за коммуникацию. Перечень нецензурных слов  закодирован в  памяти прибора. При их произношении, человек помимо  воли издает звук  похожий на коровье мычание или рев быка. Достоинством новинки был  радиус  действия – почти километр.
     
  Михаил по секрету рассказал, что уже испытал прибор в быту и остался  доволен его результатами. Это произошло случайно. С ним на одной площадке в подъезде  проживает  неблагополучная семья. Между ними постоянно возникают  ссоры,  а то и драки, сопровождаемые нецензурной бранью. Зачастую, в эти шумные разборки  вовлекаются соседи, пытающиеся их прекратить, отчего конфликт  обостряется  и переходит в активную фазу, обычно  заканчивающуюся оформлением буйного мужчины суток на пятнадцать по мелкому хулиганству. После этого, в подъезде полмесяца  спокойно, а затем, по выходу соседа из спецприемника, все повторяется  по знакомому сценарию.

Однажды Михаил услышал доносящуюся из подъезда грубую  нецензурную брань и крики соседки. Было  понятно, что  разгорается очередной скандал. Он  включил прибор для борьбы со сквернословием, и немного погодя вышел в коридор, где  женщина во всю  «пилила» пьяного сожителя: « Раньше ты –пьянь, хоть словами выражался! А теперь, скотина  рогатая, только мычишь!»

Мужчина  грозно смотрел на сожительницу, стоящую в окружении  соседок  и мычал. Женщинам его поведение было невдомек,  но Михаил сразу  понял, что происходит.                        В какой-то момент, мужчина  вообще не произносил слов, а только мычал.  Это означало, что его речь полностью состояла из нецензурных слов. Михаил даже  удивился, как такое возможно.

А  сожительница  и подключившиеся к ней соседки, продолжали  громить мужчину:
- Что мычишь? Допился до скотского состояния! Уже и слова  забыл! - трещала сожительница.

- Он что в корову начал превращаться? – со смехом произнесла первая соседка.
- Нет, в бычка…его надо ученым отдать! – подключилась вторая соседка и, обращаясь к  Михаилу, продолжила, - вот вам научный факт для исследования - превращение  человека в корову!

Языки у женщин были настолько острые, что словами, словно иголками,  кололи мужчину.  Он возмущенно смотрел на них красными от злости  глазами  и ревел как бык. Кинуться на сожительницу  он не решался, так как расклад сил был не в его пользу.  Присутствие  двух соседок –  плотной комплекции, не оставляло  ему никаких шансов на успех. Примерно месяц назад,  он  уже вступал с этой компанией  в неравную схватку, и тогда все закончилось  для него синяком под глазом, помещением в  медицинский вытрезвитель и последующим  арестом на пятнадцать суток.

За  время отбытия наказания, сосед немного поумнел, поведение исправил, и с тех пор, стал  более осмотрительным. Вот и в этот раз, оценивающе взглянув на женщин, мужчина в отчаянии махнул рукой, что-то промычал  и ушел в свою квартиру.
Михаил  был  рад, что все так закончилось, - ведь это была только первая - начальная стадия конфликта. А могла быть еще и вторая, где  упреки и подозрения сожительницы в неверности перерастали  в большой шумный скандал, где  мужчина обычно выбивал входную дверь своей квартиры, бил посуду и выбрасывал в окно разные  вещи.  В этот момент разогретый алкоголем мужчина напоминал разъяренного быка, и все в подъезде  знали, что из квартир лучше не высовываться, а пора звонить в полицию.

На третьей, финальной  стадии,  шумный сосед либо засыпал под воздействием спиртного, либо затихал, получив  дубинкой от прибывшего по вызову  полицейского патруля.

Неблагополучная семья проживала с Михаилом через стенку и своими разборками доставляла ему немало неудобств: пьяные компании, шум, мусор в подъезде, – все это приходилось терпеть.  Но когда у него появились аппараты для борьбы с пьянством и сквернословием, все изменилось. Пользуясь тем, что соседская квартира попадала в поле действия антиалкогольного прибора, Михаил стал  ежедневно включать его  по вечерам для профилактики. Свой алкоголь в виде двух бутылок шампанского и коньяка, он унес в гараж. Похоже, использование приборов привело к  хорошему  результату: сосед хотя и постоянно  таскал домой бутылки с водкой, но пьяным больше  замечен  не был. Прекратились и скандалы.  А через пару месяцев, мужчина стал говорить нормальным языком, но что особо порадовало – он  устроился на постоянную  работу и бросил пить.

  Сейчас, приехав к матери, Михаил, как один из разработчиков аппарата для борьбы с нецензурной бранью, взял его с собой, чтобы  попробовать его применить.  Наталья, движимая любопытством, его поддержала. Они пришли в центр поселка.  Михаил  включил прибор, напоминающий  небольшой  радиоприемник с антенной. Дисплей  подмигнул красным огоньком,  давая  понять, что аппарат начал  работу.  Поблизости никого не было, поэтому все было спокойно. Тогда Михаил решил проверить его действие на себе, но находясь рядом с Натальей, сквернословить постеснялся. Он передал  ей прибор, а сам отошел  за угол стоящего неподалеку дома. Что уж там говорил Михаил, было не слышно, но до Натальи донеслось коровье мычание, - такой нарастающий по силе звук. От неожиданности она даже  вздрогнула, а потом обрадовалась, - прибор действительно работал!
Вдруг, она услышала, как из соседнего двора  кто-то крикнул: «Зорька, - ты что – ли!», и из-за забора высунулась  женская голова  в платке. Осмотревшись по сторонам, женщина продолжила: «Зорька, ты где?»
    В это время  к Наталье подошел Михаил. Женщина обратилась к нему: «Мужчина,  вы там корову  не видели, - вроде только что  мычала?  Она всегда, когда подходит к калитке, мычит».
  Немного смутившись, Михаил ответил, что корову не видел. Женщина еще раз посмотрела по сторонам и исчезла. Михаил и Наталья двинулись по центральной улице,  чтобы понять эффект от работы аппарата в условиях населенного пункта.
  Когда они проходили вдоль здания школы,  все было  спокойно. Но только его миновали,  как откуда-то издалека послышалось  густое коровье многоголосие. Было непонятно, то ли это стадо коров гнали с выпаса, то ли это изменившаяся под воздействием прибора  массовая нецензурная брань жителей поселка. Идущая  навстречу бабушка,  услышав мычание, остановилась и произнесла: «А почему стадо гонят с другой стороны поселка, ведь  там река – их что, вплавь пустили?».  Старушка  явно расстроилась и, развернувшись, направилась к  реке, откуда доносилось мычание.

- В той стороне, - пояснила  Наталья, - идет массовое строительство жилых домов и видно строители так общаются между собой.

Перед зданием  местной Администрации стоял  недовольного вида мужчина.  Он что-то говорил, разбавляя свою речь мычанием, при этом отчаянно жестикулировал руками.  Насколько Михаил понял, речь шла о бездействии власти в каком-то значимом социальном  вопросе.

Михаил и Наталья  прошли мимо. Мужчина  успокоился, - очевидно,  он осознал, что  с его речью  что-то не так, поэтому замолчал и пошел по своим делам.
На перекрестке центральной улицы,  люди, в ожидании разрешающего сигнала светофора, уступали дорогу  проезжающим транспортным средствам. Какой-то нетерпеливый  подросток  прошмыгнул  между автомобилями.  Большой джип резко притормозил, и из приоткрытого тонированного окна в сторону нарушителя  послышалось мощное мычание.

-  Там что, корова за рулем? - искренне удивился, стоящий поблизости пожилой мужчина, пытаясь рассмотреть, кто находится  за рулем.

  Все сомнения развеялись,когда из автомобиля высунулось круглое лицо  водителя, и что-то промычав, исчезло обратно.

Стоящая рядом старушка перекрестилась и начала причитать про нечистую силу. Ее кто-то успокоил, сообщив,что у богатых свои шутки и дураков среди них тоже хватает.

  Светофор разрешил движение, и Михаил с Натальей  двинулись дальше, обсуждая действие прибора. А он, похоже, работал на полную мощность, так как коровье  многоголосие было слышно не со стороны фермы, а  с территории транспортного предприятия.  Казалось, что эти объекты  поменялись местами, что вызвало недоумение у местных жителей. Да и не только у них. Какая-то женщина, с чемоданом на колесиках,  по виду явно городская, услышав доносившееся отовсюду  мычание, остановилась  и от удивления  искренне  воскликнула: «А вы послушайте, послушайте… кругом одни коровы!»

«Да,  действительно», - проходя мимо, согласились с ней испытатели, направляясь к месту, где слышалось наиболее сильное мычание. Там тоже был не объект животноводства, а летняя площадка, где любители настольных игр  увлеченно играли в домино, карты, шашки и шахматы. Странный  гул висел над этой небольшой территорией,  состоящий из громкого смеха, коровьего мычания, криков  «рыба» и прочих возгласов азартных игроков.

  Не далеко от площадки, у сельского магазина, стояли трое пьяных мужчин.  Михаилу вначале показалось, что они вообще, не умеют говорить. Их общение  напоминало  мычание  бычков, ищущих общения с коровами. Но у этих мужчин причина недовольства  была другой – им продавец не дала  в долг бутылку водки.

  Какая-то женщина  вышла из магазина, посмотрела на них и стала  упрекать: « Совсем допились, если  не поросячьего визга, то до коровьего мычания.

  В ответ на это, один из мужчин, посмотрев на нее пьяными глазами, грубо  произнес:«Пошла ты,  му-у…».

  Женщина,  повертела  пальцем у виска, показывая, что у него не все в порядке с головой, и пошла  по своим делам.

  - Все понятно, - произнес Михаил, - прибор работает!

Дальше испытатели пошли домой, пытаясь понять, нужен ли такой прибор людям или нет?
Чапаев1945 Научный сотрудник Петрозаводск 1.9K 1.4K
Отв.64  28 Окт. 18, 01:11
Ребята! Разговоры в читальном зале допустимы но шепотом))))) Убирайте под спойлер. Читать проще. А вообще читальный зал для вопросов по библиотеке был изначально. Но  Вы дали новое направление)) Разговоры в библиотеке!!!))) Поэтому спойлер обязателен! Чтобы не бомбить. Жаль что индивидуальные ссылки слетели.. Столько труда потратил. Кидайте сюда редкие книги!!! Добавим в библиотеку. В этом собрании есть не особо распространенные книги. Но я уже 2,5 года не обновлял. Некогда. Подключайтесь! Я чтобы скачивать регистрировался хрен знает где, ломал и придумывал варианты. Есть сайт www.twirpx.com, так там много интересного появляется, но мне некогда отслеживать. То что я собрал это срез на некий момент. Сейчас  много нового. Кидайте здесь! Ваша активность может помочь! Буду появляться по мете сил если будет что то интересное. Самое ценное это наше время. Вы его потратите и камрады скажут спасибо. Или просто мы соберем важное в кучу)))) И не важно что на сайте несколько библиотек! Главное консолидация НОВОГО. Его найти не просто.
Ямбукай Профессор Нижний Новгород 2.5K 1.6K
Отв.65  17 Мая 19, 13:57
Ко Дню Военного Переводчика, джентльмены: https://dom-knig.com/read_129210-83
отрывок из книги Андрея Константинова "Журналист" (телевизионная версия - сериал "Русский Перевод" )

Думаю, получите удовольствие от прочтения:

Скрытый текст– Впрочем, – продолжал особист, – я хотел поговорить с вами о другом…

– О чем же? – пожал плечами Андрей.

– Мы получили информацию, что в гостинице, где вы проживали, была создана организация под названием, если не ошибаюсь, «Штаб Революции». Припоминаете?

Обнорский едва не расхохотался от облегчения – ему ли не помнить «Штаб», если он был «особой, приближенной к Вождю», и имел официальный титул Певец Революции и должность «начальник особого отдела»?

А дело заключалось в следующем. Развлечений у бенгазийских холостякующих советских специалистов и переводчиков было крайне мало, книги и газеты поступали редко, телевидение в гостинице транслировало только две зануднейшие ливийские программы, поэтому единственным действенным средством для развеивания скуки, естественно, был «антигрустин» – спирт, сливавшийся с родных «МиГов», и самогон, изготовленный по древним российским рецептам. Однако в тихих локальных пьянках тоже мало веселого и интересного, поэтому постепенно в гостинице сложилась устойчивая группа человек из пятнадцати, которые превратили застолья в некий ритуал и тщательно к ним готовились: ловили мурен в Средиземном море, коптили их, жарили на крыше шашлыки, красиво сервировали столы и во время самой пьянки обязательно произносили длинные речи и тосты.

Однажды кто-то назвал хабира-прибориста из группы ВВС, произнесшего очень смешную речь о «великой бенгазийской алкогольной революции», Вождем – он действительно несколько напоминал Ленина и к тому же звали его Владимиром Ильичом. Прозвище прилипло, а потом вдруг все начали играть в такую игру, что, мол, совместные застолья – это не просто пьянка, а заседание Совета Алкогольной Революции, возглавляемого Вождем. Ветераны движения немедленно получили чины и звания: Совет выбрал своих «министра обороны», «главкома ВВС», «начальника генерального штаба». Преподаватель из летной школы на «Бенине» Регимантас Соколовскас получил должность «командира литовского полка», а главный самогонщик в гостинице сварщик дядя Миша – титул «хранителя революционной жидкости». Обнорский был назначен «начальником особого отдела», а поскольку у него была гитара, на которой он тренькал во время «заседаний Штаба», Вождь присвоил ему еще и почетное звание Певец Алкогольной Революции. Особую остроту «заседаниям» придавало то обстоятельство, что в Ливии действовал сухой закон, на который, впрочем, русские просто чихать хотели. «Заседания» всегда открывались одинаково – во главе стола вставал Вождь с маленькой кружечкой в руке и, картавя по-ленински, объявлял: «Товарищи! Великая Алкогольная Революция, о которой столько времени мечтали хабиры и переводчики города Бенгази, продолжается!»

Все выпивали по первой, а потом переходили к обсуждению текущих вопросов – об открытии новых вакансий в «Штабе», о деятельности тайных членов организации в условиях подполья в городке для семейных, о «продразверстке», под которой понималось пополнение запасов «революционной жидкости». В общем, все было очень весело, постепенно в «Штаб» вступила чуть ли не половина обитателей гостиницы, и тогда Вождь, который уже просто не просыхал от этой самой «революционной жидкости», объявил «диктатуру опохмеляющихся». «Диктатура» эта, правда, свелась к тому, что члены «Штаба» потребовали, чтобы им в гостиничной столовой разрешили сдвигать во время ужинов столики в один большой стол. Это требование было удовлетворено, поскольку администраторами, официантами и поварами в этой столовой работали советские женщины – жены тех счастливцев, которые жили в городке для семейных.

Деятельность «Штаба Революции» позволяла хоть немного скрасить серое однообразие бенгазийских будней и выходных, Андрей не пропускал практически ни одного «заседания». Уезжая в отпуск в Союз и зная, что в Бенгази скорее всего не вернется, он испытывал странное щемящее чувство грусти, расставаясь с измученными тоской по родине «алкогольными революционерами».

Но почему «Штабом» вдруг заинтересовался трипольский особист? Нет, конечно, при желании докопаться можно и до фонарного столба… Несмотря на то что в Ливии пили практически все советские специалисты и переводчики, официально все же употребление спиртных напитков было запрещено… Но опять-таки вопросами борьбы с пьянством занимался политотдел, а никак не контрразведка… Поэтому на вопрос Радченко Обнорский неопределенно пожал плечами:

– А что именно, товарищ подполковник, вас интересует?

– Все, – ответил Радченко, лучезарно улыбаясь. – Меня интересует все, что вы знаете об этой организации…

– Да никакая это не организация, просто дурачились мужики, не знали, как время убить, вот и выдумали этот «Штаб», – усмехнулся Андрей. – Можно я закурю, товарищ подполковник?

– Курите, – подвинул к нему пепельницу особист. – Андрей Викторович, мне все же хотелось бы, чтобы вы подробно вспомнили все – у кого какие должности и звания были, как часто проходили заседания, что именно на них обсуждалось… Давайте начнем по порядку…

Обнорский закурил и долго молчал – смеяться ему уже расхотелось:

– А можно узнать, товарищ подполковник, в связи с чем вы интересуетесь этим? Ведь «Штаб» – просто баловство, шутка… – наконец спросил Андрей, поднимая взгляд на особиста.

Радченко кивнул и сел за свой стол:

– Вообще-то вопросы здесь задаю я… Но, понимая ваше недоумение, поясню. Мы получили сигнал, что этот «Штаб» далеко не так безобиден, как может показаться с первого взгляда. И под прикрытием якобы шуточек там ведется определенная идеологическая обработка вовлеченных в него людей…

– Чушь! – вырвалось у Обнорского, который от возмущения даже подавился сигаретным дымом. – Простите, товарищ подполковник, но это полная ахинея… Какая еще идеологическая обработка? Там вся идеология, простите, в стакан упирается… И знаете почему? Потому что людям больше заняться нечем! Если уж кого-то так заботит моральный и идеологический облик наших людей – то почему бы не обеспечить им нормальные условия жизни и отдыха? А ведь там, в гостинице, – ни книг, ни газет, ни телевидения… Даже спортзала нет. Летом еще можно ходить на море купаться после работы, а зимой, когда шторма начинаются, чем ораве взрослых мужиков заняться? Мы же не свиньи, чтобы, поев, сразу спать заваливаться… А всех развлечений – только карты, нарды и домино… Если уж на то пошло, то идеологической обработкой занимаются те, кто так «тепло» о нас заботится… Нет, в самом деле, товарищ подполковник, мы же для родины деньги зарабатываем, причем немалые… А нам в ответ…

Андрей махнул рукой и загасил окурок в пепельнице.

– Вам в ответ, Андрей Викторович, платят такие деньги, которые на родине даже академики не получают. За такую зарплату, наверное, можно потерпеть кое-какие неудобства…